Солдаты последней войны - Елена Сазанович

– Может, вам что-то подсказать? – слишком приторно и услужливо пропела крупная девица, торгующая всякой дребеденью для компьютеров, заметив, что я неосторожно бросил внимательный взгляд на ее лоток. Впрочем, несмотря на все мое абстрактное увлечение виртуальной реальностью, времени сейчас не было. И я ошарашил ее, глядя прямо в глаза:

– Подскажите, пожалуйста, как правильно пишется слово «экс-про-при-а-ция»? Экс-про или экс-пра?

Сразу ничего не поняв, она раскрыла рот. Не зная, что и ответить.

– Почитайте на досуге орфографический словарь, мадмуазель, – посоветовал я девице и бросился догонять своих друзей.

– Мандарины для детей, налетай-ка поскорей! – ошалев от мороза, пел какой-то грузин, притоптывая на месте.

С огромным трудом мы выбрались из базарного хаоса, бардака и абсурда. Я оглянулся. Передо мной во всей красе раскинулась маленькая модель нашей страны. Моя огромная непобедимая Родина превратилась в сплошной маленький базар. На котором все покупалось и все продавалось. Моя Родина торговала собой. Она кричала, ругалась матом, обвешивала, обманывала, требовала подаяния. Корчилась от злобы и ненависти, стояла на коленях, плевалась и захлебывалась от собственной слюны, задыхалась от бессилия, голой танцуя на столе. Моя Родина делала все что угодно, только не боролась за достойную жизнь… И я подумал, а есть ли, на самом деле, жизнь на Марсе? Хорошо, чтобы она там была…

Мы свернули на боковую улочку, где было не на много спокойнее. Там все бежали уже в другом направлении. С базара на базар. Слева шла бойкая торговля пивом и пирожками в уличном открытом кафе. Пустые жестяные банки устилали снежную дорогу, словно елочные игрушки. Уже подвыпившая шпана примостилась на постаменте какой-то потрескавшейся и обшарпанной стелы, громко чавкая и захлебываясь пивом. Что-то возбужденно обсуждая и размахивая руками. Едва поравнявшись с ними, я резко остановился. Верх бетонной стелы венчала такая же выцветшая красная звезда. Ни больше, ни меньше это был памятник защитникам славного города Москва, павшим в Великой Отечественной войне. И на нем – уже практически стертые временем фамилии погибших воинов. Я стал считать: десять, двадцать, тридцать, сорок фамилий. На каждой их четырех сторон стелы. Мелким шрифтом, подогнанные плотно друг к другу, чтобы все вместились. Чтобы никого не забыть. Но все уже были забыты. Более того, в трех метрах от памятника устроили пивнушку. И на постаменте памятника погибшим пьянствовали, плевались, гадили. О его мрамор тушили сигареты.

Я смотрел на бездушные, отупевшие лица прохожих, мелькающих, как на некоем чудовищном маскараде. Никто не останавливался. Никто ничего не знал. Не хотел знать, что вот она – наша память. Оплеванная, залитая пивом. Погибших убивали повторно. Теперь уже навсегда… Еще одна черная жирная черта, подведенная барахтающейся в дерьме страной в беспамятном времени и бесцельном пространстве… Десяток равнодушных пьяных тинейжеров с одной стороны, и сотни их погибших дедов и прадедов – с другой. Погибших, как оказалось, за гибнущие по доброй воле души их внуков и правнуков…

Погруженный в эти невеселые мысли, я даже не заметил, что рядом нет Майи. И очнулся от того, когда Шурочка ткнул меня под бок локтем. Майя остановилась у памятника и положила к его подножью одну алую гвоздику. Цветок вызывающе краснел на фоне белого снега и серой толпы. Один из пацанов поперхнулся пирожком и уставился на Майю. Наконец он заметил, что вместе со всей компанией сидит прямо на постаменте стелы.

– А чего это? – недоуменно пробормотал он.

Я чуть было не въехал по его тупой физиономии, но вовремя одумался. В этом бардаке парень был не виноват. За шестнадцать лет его научили ничего не замечать вокруг себя и никого не помнить. За шестнадцать лет его научили быть никем. Пустым местом. И радоваться, и довольствоваться этой пустотой.

Отойдя на десяток метров, мы обернулись. Пацаны отфутболивали пустые пивные банки подальше от памятника. Стоящая неподалеку торговка цветами уже было подскочила к гвоздике, готовая вернуть ее в свое ведро, но они так шуганули ее, что та мигом очутилась в ближайшем сугробе. Нет, господа, подумал я, все-таки рано торжествуете. Все-таки за эти шестнадцать лет вам удалось не так уж и много.

Мы встретили Катю и через час уже были в васильковом кафе. Мой товарищ выглядел не то, чтобы уставшим, но каким-то поникшим. Впрочем, только мы появились, его лицо озарила прежняя улыбка. А когда Майя сняла пальто и предстала во всей красе, хозяин заведения сразу же подтянулся. И сделал вид, что поправляет невидимую бабочку.

– Неужели мою забегаловку удостоила внимания сама королева?

– Так уж и королева, – зарделась Майя и поцеловала Василька в щеку.

– Не королева – принцесса, – поправил себя Василек.

И галантно поцеловал руки дамам.

– Ну, и везет же этим шалопаям! Такие феи их любят! – рассыпался в любезностях Василек. – Что ж, прошу на прощальный бал!

– Предчувствия меня не обманули, – вздохнул я. – Значит – конец?

Он отмахнулся от меня.

– Не все так трагично. Конец – это только начало. Неизбежное. Я не раз начинал жизнь сначала. И скажу честно – мне нравится. У меня много жизней. Кто может этим похвастается?

Тоскливые нотки в его голосе уловили все. Начало – всегда сложнее, и, наверное, трагичней.

Несмотря на вечер, в кафе было непривычно тихо и безлюдно. В центре зала – единственный накрытый скатертью и заставленный едой столик. Для нас.

– Сегодня кафе по праву принадлежит лишь моим близким друзьям, – констатировал Василек.

Я приблизился к стене, на которой висели отреставрированные иконы, испоганенные когда-то сатанистами.

– Узнал? – кивнул Василек. – Ребятки из Художественного не обманули. Видишь, все возвращается на круги своя, Кира. Все и всегда.

Лики православных святых сияли умиротворенностью, радостью и благодарностью. К ним теперь можно вновь было взывать о помощи.

– Жаль, не надолго они здесь задержались. Сегодня заберу к себе на квартиру.

– Значит, «друзья» Пушкина торжествуют победу?

– Увы…

– А ты говоришь – все возвращается на круги своя, – передразнил я Василька.

– Ну, не все сразу, Кира. Выдержка и терпение – вот что от нас сегодня требуется. Совсем немного. А теперь, прошу, – он театральным жестом пригласил нас к столу.

Я нарочито громко стал принюхиваться к блюдам.

– Не может быть! Не верю своим глазам! А где же фирменная жареная яичница?

– Да вот, на прощанье, решил не раздражать своих товарищей ее прогорклым ароматом.

– Как легко ты изменяешь своим принципам, Василек! – не сдавался я.

– Ради товарищей, я готов и не на такое! Но, если ты, Кира, настаиваешь, ради тебя… Я мигом…

– О, нет, дружище! Мне твои новые принципы мне даже по вкусу, – я нанизал вилкой маринованный гриб, обнюхал его и блаженно закатил глаза, – О, здесь и копченая колбаска, и запеченная в тесте курочка… С каких пор ты разбогател, дружок?

– С тех самых, как все потерял. И понял, что богатые – очень несчастный люди…

Вечер мне запомнился тихим и грустным, как и все прощальные вечера. Тусклый свет матовых бра освещал наши задумчивые лица. И со стен за нами с ожиданием и потаенной тревогой следили проницательные глаза святых. В единственном окошке повисла тяжелая уставшая луна в пелене ослепительно белых хлопьев снега.

Я уже знал. Что в очередной раз мы праздновали поражение. Сатанисты вновь победили. Пусть не бородатые, косматые, рогатые, клыкастые, увешанные фашистскими знаками. А напротив – чистенькие, лощеные, гладко выбритые, во фраках (или ливреях), с изящными холеными пальцами в золотых кольцах. Не все ли равно? Завтра они, как тараканы, заполнят кафе. Превратив в считанные дни его в свою жирную, блестящую, стеклянную банку. И кулаками с ними уже не расправиться. Они – в законе.

Я уже знал. Что мы навсегда прощаемся с этим уютным местечком, всегда пахнущим лесом и полем. Я уже знал, что мы прощаемся и с Васькой. Навсегда?..

– Петуха, как я понял, ты не нашел? – поинтересовался я. Со злостью поймав себя на мысли, что без Петьки никакая компания не складывается. С раздражением признаваясь себя, что так не хватает его громкого голоса, ободряющего смеха, суетливых жестов и метких острот.

– Ну, почему же, – возразил Василек. – Мы с ним уже посидели.

– Общей компанией, как я понимаю, он брезгует, – мне было ужасно обидно, что Петух нас не дождался.

Василек опустил свою мускулистую руку на мое плечо.

– Брось, Кира, мы все уже большие. И у каждого своя жизнь. И как бы мы ни были дружны, в одну кучу наши жизни не соберешь. Каждый барахтается в своей. Единственное что мы можем – протянуть руку помощи друг другу. Когда надо. Но Петька, поверь, в этом не нуждается. Он – крепкий парень.

– Крепкий, как скисшее вино, – скривился я. – Передержали на солнце.