Невеста зверя (сборник) - Коллектив авторов

Наконец ее выследили по звукам флейты. Она играла, сидя со скрещенными ногами на ограде в два раза выше нее самой. По ограде ползали ящерицы и мелкие змеи, а одноногая ворона смирно сидела на худой коленке Шрути.

И ее прозвали пишах – демоница.

Они всегда за мной гоняются. Они знают, я не буду кричать. «Пишах!» – выкрикивают они и смотрят недобро, будто своим молчанием я им угрожаю. «Пишах! Пишах!» И они дергают меня за волосы и брызгают мне в глаза едким соком из апельсиновой кожуры.

Когда брата нет рядом, Викрам дразнит меня вместе со всеми.

Но я умею бегать быстрее их и не боюсь лазить на крышу. А они боятся. Глупые мальчишки.

Я люблю крышу, хотя она пахнет дымом, мочой и марихуаной, которую курят большие мальчики. Викрам туда не приходит – старшие бы его побили. Я вылезаю из тени на яркое дневное солнце, чихаю и пробираюсь по горячей крыше к нижней стене, идущей вдоль ее края. Я осторожно переступаю через битое стекло и шприцы. Гаутам говорит, что от них можно заразиться СПИДом.

Все это остается позади вместе с запачканным матрасом и использованными презервативами. Все равно все это иллюзия, как говорит мама. Здесь, в середине крыши, где она слишком непрочная, чтобы выдержать взрослых, находится мой дворец. Я иду через двор к балкону – я волшебная принцесса, которую выгнали из ее страны и лишили истинного обличья злые ракшасы, и мое единственное утешение – игра на старой дедовой флейте.

Викрам рассказал мне, для чего нужны матрас и презервативы. Гаутам велел ему не говорить при мне грязных слов, но мне все это безразлично.

Мой балкон ярко-желтый, ярче стены. Я сижу, скрестив ноги, гляжу на полный людей и шума город, а потом достаю дедушкину флейту и играю всему миру.

На самом деле флейта принадлежала Гаутаму. Дед завещал ее ему. Но Гаутам не мог извлечь из инструмента ничего, кроме противного визга и стонов, и поэтому флейта пылилась на комоде до того утра, когда Гаутам проснулся под дедову игру и увидел силуэт у окна на светло-сером фоне ранней зари. Гаутам приподнялся на постели и, вытаращив глаза, с пересохшим горлом смотрел на силуэт играющего, пока фигура не шевельнулась и не оказалась его сестрой.

Викрам все проспал. Он только несколько дней спустя заметил, что флейта досталась Шрути, и сказал:

– Надо было отдать флейту мне.

– Ты даже играть не умеешь, – ответил Гаутам. – И вдобавок, дедушка был не твой.

– Зато я старше вас.

Но Шрути оставила флейту у ног семейного бронзового изваяния Кришны, и с алтаря ее не смел взять даже Гаутам. Так флейта там и поселилась.

Вороны – мои братья, которые рады принять крылатое обличье до заката. Бесчисленные гекко – двоюродные братья и сестры, они бегают и суетятся, но их легко распугать. Змеи, которые находят меня даже здесь, в вышине, – это Наги, бабушкина родня, что любят музыку, как и весь змеиный народ. А воробьи – просто воробьи.

Музыка призывает ко мне моих тайных родичей, и с ней я, закрыв глаза, вижу мир таким, какой он есть. Она взлетает – между надеждой и отчаянием, слагая сказку о пленной принцессе.

Скоро полнолуние, а я скоро стану женщиной. На этой неделе мама взяла меня в магазин выбирать бюстгальтеры.

Три ночи подряд я должна купаться в лунном свете – на полнолуние и в ночи до и после него – и молиться, чтобы кто-то пришел и разбил мои чары. Это должно случиться, пока я стою на пороге изменений. Уже через месяц луна принесет мне месячные, и с кровью я сброшу свою теперешнюю кожу. Бабушка сказала, что будет именно так. Она сказала, что будет больно, но я совсем не боюсь.

Если я не искупаюсь в луне, я буду обречена принять человеческую участь.

На уроках рисования Шрути рисовала змей. Сначала – карандашные закорючки, а потом настоящие рисунки и наброски извивающихся красавиц: кобры на стенах и дверях, силуэтами на фоне полной луны. Эти рисунки удостаивались отличных оценок – конечно, не на тех уроках, когда задавали нарисовать портрет или цветы.

Еще Шрути рисовала змей на математике и хинди, но там хороших отметок ей за них не ставили.

Полнолуние.

Лунный свет почти не проникает в нашу квартиру – он тускнеет и становится водянистым, застревая в противомоскитной сетке. Вчера ночью я поднялась за ним на крышу, но люди на матрасе чуть не увидели меня. Сегодня я попробую выйти в сад. Гаутам спит крепко, а мимо взрослых пробраться легко – папин храп громче моих шагов, а тетя с дядей спят в большой комнате в конце коридора. Но Викрам вчера ночью проводил меня глазами, когда я вернулась.

Колыбельная на флейте сегодня его усыпила. Я сама чуть не заснула и, зевая, выскользнула из квартиры.

Я тишина в доме, я тень на тропе, босая девочка-змея в саду. Я подставляю руки луне, чтобы она серебристым светом омыла мои пальцы, и кручусь, и качаюсь, и танцую в бессловесной молитве под беззвучную музыку темной ночи.

За моей спиной хлопнула дверь. Я обернулась. На ступенях – силуэт, он приближается. Викрам! Я отступаю в тень.

– Куда ты ходишь по ночам одна, Пишах? – Длинноногий, он без труда поравнялся со мной. Он говорит тихо, но его монотонный голос звучит противно и угрожающе: – Ты живешь в нашем доме, ешь нашу еду, мы тебя терпим – да мы тебя, можно сказать, на руках носим, немая ты уродка. И после этого ты смеешь убегать, как воровка? Нет, даже не думай дуть в свою бесовскую флейту. Я знаю, что ты со мной сделала.

Я отступила в темноту под деревьями и отпрянула, когда его рука потянулась ко мне.

– Ага, вспомнила свое место! Может, еще вспомнишь, что делают с непослушными девчонками? – Он вдруг улыбнулся во весь рот, так что лунный свет блеснул на белках его глаз и зубах. – Ты даже кричать не можешь. Все подумают, что ты сама захотела.

Я переступила с ноги на ногу.

– Ну и куда ты побежишь? – зашептал он. – Ты ведь вышла без ключа. Ты не сможешь вернуться без меня. Глупая шлюшка.

Я слышу, как у меня в ушах пульсирует кровь. Викрам смеется. От него удушливо пахнет одеколоном и сигаретным дымом. Какой-то фургон сдает назад, звучит резкая, металлическая мелодия: «Ода к радости». Я могла бы убежать на улицу. Но и в этом есть свои опасности. Я делаю шаг назад, и еще шаг, и тут моя пятка касается чего-то гладкого и теплого – это не трава и не цветок. В ответ на мое прикосновение змея ползет вперед, мимо меня, и Викрам застывает от страха. Я останавливаюсь. Сигналят машины. Все вокруг, кажется, становится видно более четко. Я слышу фырканье мотоцикла.

Кобра поднимает голову гибким движением, лунный свет блестит на ее чешуе. Я делаю глубокий вдох. Пахнет жасмином, спелыми бананами, кровью. Хвост ласково касается моей пятки, затем скользит прочь.

Я медленно ставлю ногу на землю. Викрам застыл, как и я, белки расширенных глаз белеют. Ветерок касается моей кожи, остужая пот.

Змея останавливается между нами и поднимается, почти не качаясь, пока не оказывается вровень с лицом Викрама; затем опускается и превращается в тень, оставляя за собой молчание. Я чувствую, как рычит мотоцикл, чувствую спокойствие деревьев, быстрый стук моего сердца. Я ничего не слышу.

Викрам делает прерывистый вдох и пятится к дорожке.

– Твое счастье, если она тебя не укусит, сука, – кричит он, скрещивая руки на груди, и ухмыляется. – Я посмотрю.

И тут я вспомнила о флейте.

Хоть сейчас и полнолуние, все равно через несколько дней ночная тьма сгустится. И я играю Викраму эту тьму, играю его безымянные кошмары, страх медленной и болезненной смерти, страхи неудач и несчастной любви. Я играю гипнотическую, смертельную красоту кобры и кошмарный хаос автомобильной аварии. На вкус моя музыка, как кровь и желчь. Она кидается на него с воем и визгом, и Викрам обращается в бегство.

Пока он шарит по карманам в поисках ключа, я выхожу из сада, а затем бегу за ним. Я успеваю поймать дверь, пока она не закрылась. Я смотрю на него.

Я подаюсь вперед, улыбаюсь Викраму и говорю: «Бу!»

В ту ночь Викрам не вернулся к себе в комнату. Остаток ночи он дрожал на диване, хотя было не холодно. Там тетя и нашла его на следующий день. Когда она подошла к нему, он проснулся, склонил голову к ней на плечо, как малыш, и прошептал:

– Мама, та демонская флейта… Она меня заколдовала.

Мать ласками и уговорами выведала у него, что, по его мнению, случилось, а затем уложила сына спать в свою постель и, кипя от злости, пошла на кухню варить кофе.

Когда сонная мать Шрути тоже вышла на кухню, тетя сказала:

– Если ты не можешь совладать со своей… дочерью, пускай она теперь спит у вас в комнате.

Мама никак не могла понять, в чем дело. Она расспросила тетю, Гаутама и Викрама, когда он проснулся. Но не Шрути, конечно.

Я жду, пока дыхание Гаутама не замедлится во сне, затем поднимаюсь на ноги и прокрадываюсь в кухню, неслышно ступая по твердому, прохладному полу. По пути я включаю свет в ванной и закрываю дверь.