На грани фола (Крутые аргументы) - Анатолий Манаков

- Да, природа человеческая многогранна, непроницаема и обманчива независимо от национальной принадлежности. Вот, для примера, англичане. Ум их кажется неглубоким, мораль традиционно связана с повиновением властям. Они сильнее и грубее нас, немцев, угрюмее и злопамятнее. Благочестие их наигранно. Еще менее естественными выглядят французы с их мощным нежеланием терять свое национальное лицо и полной неспособностью предотвратить это. Хотя они любознательнее нас и у них более открытое мировосприятие, чем у англичан.

- Мне думается, немцы тоже трудно поддаются определению.

- Что верно, то верно! Немецкая душа столь же загадочна, как и русская. В ней тоже все бродит окольным путем. Ей нравится таинственное, скрытое от глаз, постоянно меняющееся. Она воздает культ прогрессу и техническому развитию, ей хочется окутать собою всю Европу. Добрая, благородная и откровенная, она может быть очень коварной, пошлой и лживой, а своей честностью - маскировать собственное тупоумие и ограниченность мысли. Мы, немцы, постоянно стремимся к экспансии, как бы ищем пути оплодотворения других наций. Мы хвастливы, властолюбивы, самонадеянны и в горячке национального честолюбия балансируем часто на грани безумия.

- Иначе говоря, у каждой нации своё тартюфство.

- Мне нравится твоя ирония, Алексей. Скажи мне тогда откровенно, если можешь. Нет, не буду спрашивать, это нетактично.

- Почему, спрашивай смело, ведь ты же немец.

- Когда ты был шпионом, приходилось ли тебе вербовать иностранцев?

- Да, приходилось.

- И делал ты это на какой основе? Мне кажется, только не на материальной. Или меня подводит мой аналитический аппарат?

- Не подводит.

- И кто были у советской разведки самые продуктивные агенты? Нет, не подумай, что я тебя начинаю раскалывать, как орех. Я имею в виду их национальность. Англичане? Немцы? Евреи? Об американцах не говорю, ибо, как разведчиков, не высоко их ценю.

- А что, приходилось иметь с ними дело?

- Ты, как старый еврей, вопросом на вопрос.

- Нет, Отто, я русский по всем признакам склада ума и души. Может быть, и по этой причине в своей работе на Западе меня больше тянуло не подогревать распри между народами, а предлагать свое видение человеческого единения и согласия. Примитивное, конечно, но своё. Да и Достоевский не зря называл Европу своим вторым домом, призывал русских говорить с её гражданами умнее, находить более понятные им слова о всемирном братстве. Пока же мы не научимся ясно выражать свои мысли, европейцы с трудом будут понимать нас и главной особенностью русского характера будут все так же считать наши безволие и мистицизм. Равно как и нам тяжело представлять себе их идеалы и духовные ценности, мотивы стремлений к свободе.

- Лично мне не приходится испытывать патриотической лихорадки ни к Германии, ни к Австрии. Своей отчизной я считаю всю Европу, включая, кстати, и Россию, во всяком случае до Урала. Я избавился от атавистической привязанности к земле моих предков и легко вписываюсь в процесс взаимного уподобления европейских наций. Правда, тут надо иметь в виду, что главным для возникающей расы европейской ещё надолго останется её материальное благополучие. В случае же посягательства на её бытовые удобства, она найдет в себе оправдание к использованию самых жесточайших силовых средств, за исключением разве...

Отто не закончил фразы, развернул кресло и подъехал к своему письменному столу. Там он чуть поднял сидение, наклонился вперед. Посмотрев на гостя заметно потухшими глазами, тихо произнес:

- Мой отец служил в ведомстве Гейдриха, одновременно тайно от нацистов состоял в Ордене иезуитов. Его повесили в подвале гестапо на Принц-Альбрехт штрассе после неудачного покушения на Гитлера. В чем он признался под пыткой, мне не известно. Обо мне же можно говорить всякое, в том числе подозревать о моем сотрудничестве с некоторыми разведками. Сущая правда в том, что я являюсь социал-демократом по глубочайшему своему убеждению, с которым и отойду в мир иной. Догадываетесь о величайшем политическом парадоксе нашего века? Никто так смело не дерзал в своих социально-экономических экспериментах, как немцы и русские, и никто так не испоганил многообещающих идей, как они же. Надеюсь, в новом столетии мы будем промышлять не дурью, а умом и чистой совестью. К сожалению, я этого уже не застану.

Отто весь сжался, глаза его заблестели лихорадочно, беспокойно, под ними появились синие круги, в самих глазах - красные прожилки, лицо стало серым, морщинистым. Вцепившись в ручки кресла, он с усилием произнес:

- Прости меня, Алексей. Сейчас я должен вызвать медсестру для укола, она в соседней комнате. Не беспокойся, это со мною иногда происходит после моего неудачного спуска на лыжах. Вынужден с тобой распрощаться. Пока ты ещё в Вене, заходи ко мне. Может быть, я пригожусь для праведного дела. Хотя и без меня всё, в конечном счете, и так становится унхеймлих несекретным.

Закрыв глаза, Штюбинг откинулся на спинку кресла и нажал кнопку на подлокотнике.

*

Вечером того же дня Джулия и Алексей сидели в глубоких плетеных креслах на веранде, наблюдая, как солнце пряталось за дальнюю альпийскую гряду, заигрывало своими лучами с Лысой Горой и зелеными верхушками деревьев Венского леса. По обыкновению, они следовали "правилу Пифагора" и обсуждали сделанное ими.

- Надо же, не знала, что у Отто отец был тайным иезуитом, - удивилась Джулия. - О его работе в свое время у начальника СС и полиции Вены мне кое-что известно, но вот о его связях с "Обществом Иисуса" впервые слышу.

- По правде говоря, меня одолевают сомнения, что Папа Римский через иезуитов пытался создать германское правительство без Гитлера. Неужели так оно и было? - полюбопытствовал Алексей.

- Наверняка версию придумали сами иезуиты. Стараются показать, что не отсиживались в конгрегациях, когда другие воевали.

- Слушай, Джулия, а не сотворить ли нам с тобой, всем чертям назло, свою собственную версию иезуитизма? Не провести ли опыт по спариванию документального с беллетристикой, дабы посмотреть, что из этого может получиться?

От неожиданности у Джулии между бровей появились морщинки. Она чуть приподнялась в кресле и, не скрывая своего интереса, сказала:

- Да будет тебе известно, ещё студенткой я состояла в литературном обществе и писала рассказы для одного римского журнала. Между прочим, два из трех были опубликованы. В те годы обычно писали либо о любви, либо о террористах. Не буду скрывать, я писала о сумасшедшей любви без террористов. Однако потом меня захватила юридическая практика, и я даже не помышляла когда-нибудь снова вернуться к проделкам сочинительства.

- Ты меня заинтриговала, - заерзал в своем кресле Алексей. - Что имеется в виду под "проделками"?

- Да ничего экстраординарного. Для начала внушаешь себе, что именно из твоего творческого озарения обязательно выйдет оригинальное истолкование происходящего, то есть убеждаешь себя в своей одержимости к литературному творчеству. На деле все гораздо прозаичнее: "старьевщик" подойдет к куче всякой всячины, выберет из неё наиболее ценное, обратит внимание на интересные детали, потом разложит их по надлежащим местам, снова присмотрится и переберет, некоторые выбросит, другие отложит в копилку. Вдохновение придет к тебе в ходе тщательной переработки сырья в нечто оформленное и значимое, когда частное вдруг становится целостным, общеизвестное приобретает совершенно неожиданные оттенки. В сущности, что такое беллетристика? Видение сна наяву, которым надо уметь управлять так, чтобы правда и вымысел в отдельности теряли свои четкие очертания, переплетались в запутанные узлы. О, Господи! Да в конце концов пусть всё, полностью или частично, будет придумано, лишь бы не переходило границы здравомыслия. Факты тоже можно подобрать в привязке к какой-то целенаправленной версии, но скучно жить одними ими, нужно давать волю воображению, а своим персонажам - возможность защищать их право на жизнь по своему усмотрению, на свободу и счастье, высказывать по любому поводу собственные суждения. Благодаря такой вроде бы незаметной и оправданной подтасовке сочинитель и в самом деле переживает то упоительное вдохновение, что обычно приходит при крупном мошенничестве с возвышенной целью.

Джулия, как всегда неторопливо и красиво закурила, ловко жонглируя сигаретой в мундштуке.

- Может, я ошибаюсь, но психически здоровый человек должен испытывать некоторое неудобство оттого, что главным делом его жизни стало зарабатывать на хлеб созданием литературных фикций. Должно быть, он всячески отгоняет от себя чей-либо неожиданный к нему вопрос: "Послушай, приятель, неужели ты не смог добиться ничего другого, как только выдумывать истории, характеры и мотивы поступков людей, наделять их переживаниями, которыми судьба обделила тебя в реальной жизни? И не говори мне, что сам в их подлинность искренне веришь."