И унесет тебя ветер - Жан-Марк Сувира

Бальм поблагодарил за пиво и вышел из кабинета. Кальдрон и Дальмат ушли вместе с ним.

Мистраль встал и потянулся. Он ощущал усталость и опустошенность после выброса адреналина, вызванного сообщением Элизабет Марешаль. Секретарша Колетта принесла папку с вечерней порцией бумаг на подпись. Мистраль вздохнул и углубился в них. Часов в восемь он вышел из дома на набережной Орфевр и поехал в Ла-Сель-Сен-Клу. По Парижу он двигался небыстро, в туннель Дефанс въехал на скорости шестьдесят километров в час. На табло светилось предупреждение об автоматическом радаре, настроенном на семьдесят километров. «Риска нет», — подумал Мистраль.

В машине тихонько играл Гэри Мур. По дороге А86 Мистраль вел машину тоже неспешно, все автомобили его обгоняли. Ему было трудно сосредоточиться на езде. Он протирал глаза, опускал стекла. Дорога впереди расплывалась и двоилась. Вдруг он перестал ощущать реальность. Голова коснулась руля, глаза закрылись. Секундной дремоты хватило, чтобы его «форд» проскочил сплошную линию и врезался в стенку одного из многочисленных на пригородной автостраде туннелей.

Столкновение было не очень сильным: машина проехала по стене боком, так, что пострадала вся правая сторона: бампер, крыло, зеркало заднего вида, дверцы. Шум и резкий удар о стенку разбудили Мистраля. Он не понимал, где находится. Машины, гудя, проскакивали мимо и не останавливались. Через минуту Мистраль опомнился, включил аварийные огни, обозначая, что на трассе стоит его машина, и вышел посмотреть, что случилось. Автомобиль мог спокойно ехать, хоть и с одной фарой. Дома Мистраль поставил машину дальше, чем обычно, и ничего не сказал Кларе.

— Людовик, сегодня вторник, а ты, я вижу, сдаешь на глазах. Почему бы тебе не взять в пятницу выходной? Мы бы куда-нибудь поехали. Я сяду за руль. А если не хочешь, можно и дома посидеть. Только тебе надо отдохнуть.

— Клара, я согласен со всем, что ты говоришь, и хорошо понимаю, в каком я состоянии. Но дело, которым мы занимаемся, кажется, сдвинулось, так что никакой пятницы я взять никак не могу. Все может решиться в любую минуту. А потом обещаю поехать с тобой.

— Смотри, ты дал слово!

Глава 27

Среда, 20 августа 2003 года.

Оливье Эмери и его мать сидели друг против друга за кухонным столом, на котором стояли кофейник и хлеб с маслом. Он не спал и все недоумевал, зачем приехал сюда. Тут все было по-прежнему.

Накануне вечером они поужинали, почти не разговаривая, будто прошло не двадцать лет разлуки, а пара часов. Перед сном он пошел умыться. Инстинктивно опустил лицо, чтобы не видеть себя в зеркалах. Стоя перед кроватью, опять ощутил себя мальчиком, который лежит, вытянув руки, а мать накрывает ему лицо простыней. Он снова слышал доводившие его до рвоты мерзкие шорохи и стоны матери и очередного захожего мужика.

Оливье Эмери не решался лечь к себе в постель. Он так и сидел, опершись спиной на подушку, и припоминал годы своих странствий. А потом наступило прояснение, возрождение.

Часа в три утра он остановил кровь из носа кусочками разорванного бумажного платка. Приступ подкрадывался незаметно, коварно. Эмери не подозревал, с какой страшной силой он его сейчас поразит. На грани обморока он тяжело встал, вынул из рюкзачка таблетки тегретола и аспирина и, пошатываясь, пошел в ванную. Положив таблетки в рот, он выпил прямо из-под крана над умывальником не меньше литра воды. Выпрямившись, вытер лицо рукавом, и его взгляд невольно упал на зеркало.

Первая мысль — удивление: «Что это за тип напротив меня?» Минуты через две явилась вторая: до него дошло, что это, должно быть, он сам. Тогда в душе проснулись отчаяние и страх. Он кое-как добрался до своей спальни, ничего не ответив матери на тревожный вопрос о здоровье. Возле кровати колени его подогнулись, он скорчился от боли.

— Не кури так много за завтраком: у меня голова болит и блевать хочется.

Выпустив дым из ноздрей, Одиль Бриаль тут же загасила крепкую сигарету без фильтра, которую прикурила от предыдущей, в пепельнице, где уже лежало с десяток окурков. Она закашлялась кашлем курильщика и отпила кофе промыть горящее горло.

— Ты, я вижу, все квасишь, — злобно буркнул Эмери. — Вон сколько стекла навалено.

Добрая половина кухни была заставлена бутылками из-под вина, пива и более крепких напитков. Рядом громоздилась грязная посуда.

Одиль Бриаль не стала отвечать.

— Жан-Пьер, хочешь чего-нибудь, кроме хлеба с маслом?

— Я бы яиц вкрутую съел.

Жан-Пьер. Как давно никто не называл его по имени. Жан-Пьер — это кто-то другой, и странствовал он иначе.

— Нет яиц. Сейчас пойду в магазин. Чего тебе принести, что ты хочешь?

— Ничего не хочу. Я скоро уеду.

— Сегодня?

— Да, наверное. Кстати, тут за последние дни все было в порядке?

— Да что ж, сынок, тут с самого начала все вперекос, ты сам знаешь.

— Я тебя не о прошлом спрашиваю, а про то, что сейчас! Ничего не замечала особенного возле дома или в деревне?

Одиль Бриаль, чтобы сосредоточиться, посмотрела сыну прямо в глаза.

— В деревне не знаю, век бы там не бывать, здоровее была бы. Там все те же старые пентюхи на меня кривятся. А в воскресенье перед домом ездила одна машина взад-вперед, медленно. Я сидела на крылечке, курила. Не поняла, чего она ездит. А я ж теперь приметливая — и годы прошли, и жизнь заставила.

— Что за машина?

— Белая такая, в марках я не разбираюсь. Номер парижский.

— И все?

Одиль Бриаль задумалась.

— А потом какой-то длинный пешком прошел мимо дома — должно быть, он в машине ехал.

— Как выглядел? На полицая похож?

Одиль Бриаль сердито вздохнула:

— Ты опять что-то натворил?

— Ничего я не натворил! Говори, что спрашиваю.

Она чувствовала, что агрессия в сыне вот-вот прорвется, и на полминуты застыла, опустив голову и прикрыв глаза. Потом хрипло произнесла:

— Длинный такой, худой, волосы черные, короткие, скуластый. На полицая не похож, нет, уж больно грустный. Носит темные брюки и белую рубашку с длинными рукавами — в такую-то жару!

— Семинарист! — вырвалось у Эмери.

— Чего ты несешь? Какой семинарист? Он что, поп? А сам в цивильном, без сутаны. Да и правда, теперь попы одеваются, как все люди, их не отличишь.

— Кончай языком молоть хоть на пять секунд! Это не важно, оставь. А больше ничего не было?

— Месяца два или три, не помню уж точно, приезжала одна журналистка. Допросила половину деревни, а потом мне позвонила и притопала. Догадался зачем?

— Догадался. А ты ее приняла. Кто тебе велел?

— Никто не велел, только я знать хотела.

— Что знать? О чем она тебя спрашивала?

— О тебе. Мямлила, путалась, но я поняла, что к правде близко. Я ей туману напустила — не знаю еще, насколько хватит. Да я наверняка думала, ты эту журналистку знаешь.

— Не понимаю, о чем ты. Мне надо уезжать. А денег нет.

— Ты поэтому приехал? Потому что «бабки» кончились?

— Нет. Сама знаешь. Деньги — это так, заодно. Если б я приезжал всякий раз, как был на мели, ты бы меня каждую неделю видела!

— И то правда. Я все эти годы не знала, где ты, что ты! Пойди-ка в мою комнату, там она все на том же месте — та шкатулка. Куда ты лазил, а думал, что я не знаю. А я эти деньги, сынок, тебе туда специально клала, чтоб ты не воровал, не мошенничал. Да только все зря.

— Ты бы сразу сказала, тогда бы все наверняка не так было. Я буду тебе иногда звонить — не очень часто, все время звонить не смогу. Если к тебе кто придет, полиция или еще кто, сообщи мне.

— А лекарства ты пьешь? Да ты же мне так и не сказал, как у тебя здоровье! Только гляжу я на тебя, и кажется, живешь ты распущенно.

— Конечно пью, иначе и жить не мог бы!

— Ох, как мне страшно, когда ты так говоришь! Должно быть, натворил каких-нибудь ужасов!

— Говорю же, ничего не было. А если тебе скажут, что я натворил ужасов, никому не верь!

— Устала я… осточертело все… Так что мне говорить, если спросят?

— Ничего не говори. Меня нет. Как ты решила, так теперь и расхлебывай. Я больше не приеду. И кончай пить!

Одиль Бриаль пристально уставилась на Жан-Пьера. В ее тяжелом взгляде тоска смешивалась с любовью. К глазам подступали слезы, и она медленно запрокинула голову назад, скрыть их. Она не хотела плакать при сыне. Слезы скатились к вискам, она смахнула их рукой.

— Я теперь другая стала.

— Ты бы сразу стала другая, а теперь поздно.

— Ерунда все это! Говоришь, а жизни моей не знаешь. Ничего не знаешь о ней, даже самую капельку… Правда, сына, не надо тебе больше сюда приезжать.

Мистраль и Бальм спорили. Первый зам был так недоволен, что даже не придумал ни одного сравнения и ни разу не пошутил.

— Людовик, случилось то, что должно было случиться. На этот раз ты легко отделался. Машина — плевать, жестянка, починят, и все. Я тебе уже много раз говорил: отдохни. С тех пор как ты вернулся на службу, с каждым днем все хуже! Ты по утрам в зеркало хоть глядишься? У тебя же рожа — не дай Бог! Словно другой человек вернулся!