Вышли из леса две медведицы - Меир Шалев

Это ощущение возникло еще до того, как они пришли за мной, потому что, когда я одевалась и собиралась, я через окно снова увидела Эйтана. Во дворе уже начало темнеть, и я в доме просто начала плакать. Я вспомнила, как он придумал лозунг: «Скорей сороковей!» — именно об этом дне, с этим словом «сороковей», которое изобрел он, а должна была изобрести я, — и продолжала реветь.

Извините меня на минутку. Мне и сейчас нужно передохнуть. Немного подышать, пройтись. Нет, нет, не пугайтесь, это сейчас пройдет. Я женщина большая и сильная, я внучка дедушки Зеева, и я — это самое лучшее, что со мной произошло. Если бы я была другой женщиной в том же положении, было бы очень плохо. Но иногда я — со всем своим ростом и своими генами — на самом деле такая маленькая… Ведь это все — пустота. Всего лишь скорлупа и только. Я, как те плоды пассифлоры, в которых мы в детстве делали дырку, высасывали и выбрасывали. Смешно, я так давно не ела их таким манером. Сегодня их разрезают и подают с ложечкой, да еще с мороженым. Ну, не важно. Я увидела Эйтана и решила дать моим сороковинам еще один шанс. Я вытерла лицо, открыла окно и позвала его.

Он не ответил. И не повернул ко мне головы.

— Эйтан, посмотри на меня. Мне сорок лет. Как ты всегда хотел. Давай ляжем в постель, вместе, зэ ту оф ас голые в кровати.

Он не ответил. Окно в кухне Довика и Далии, открывшееся было на миг, снова захлопнулось со стуком. Послышался гудок машины. Подруга приехала забрать меня и сообщала, что она возле дома и ждет. Я вытерла свой мейкап. Обычно я не накладываю макияж, а если накладываю, то очень слабо, но и то немногое, что я положила, стерлось от слез. Я торопливо перекрасилась снова и вышла на улицу.

Когда я вернулась, очень поздно, немного пьяная от излишка джина с тоником и довольно вонючая от сигарет, которые не я курила, он уже лежал на кровати в бывшей комнате Неты, замаскированный по всем правилам своей маскировочной библии: не двигаясь, потому что глаз улавливает движение, и слившись с окружением — белизна простыни маскирует белизну тела.

Я разделась, легла возле него и прижалась к нему.

— Поздравляю, Эйтан, мне сорок лет, — сказала я ему кто знает в который раз за этот день.

Он открыл глаза. Я положила руку ему на живот и сказала:

— Мы много времени ждали этого дня, разве нет?

И подумала: а что сейчас? Оставить руку на простыне или подложить под него? И куда продолжить оттуда? Вверх и расставить пальцы? Вниз и охватить? Вправо и помять ему левое бедро? Влево и помять ему правое бедро? Я вернула руку и просто влезла на него, легла на него вся целиком, обняла его, спрятала голову в его шею, прижала к его телу свой лонный бугорок, мой слишком пухлый холмик, от которого мой первый супруг сходил с ума и из-за которого я плаваю не в купальнике, а в коротких штанишках, — и вдруг — о чудо: я почувствовала, что он отвечает мне объятием. На миг у меня перехватило дыхание, но я сразу поняла, что это не от радости и не от любви, а просто из-за того, что я легла на него всей своей тяжестью, и тогда он снова сделал то единственное, что умел делать: сел на кровати, поднялся, обхватил меня, отнес в другую комнату, которая когда-то была нашей, и положил в кровать, в которой мы когда-то спали вдвоем, а потом вернулся в кровать, которая была кроватью Неты, а теперь стала его.

Я прокашлялась, дождалась, пока ко мне вернулась способность дышать, встала. Улыбнулась себе, «ибо семь раз упаду и встану»[110], и, несмотря на уровень джина с тоником, подошла к морозилке и налила себе добрую порцию лимончелло производства моего брата Довика. Я выпила спокойно и с удовольствием, а потом встала и посмотрела в зеркале на пьяную женщину в нем. Ибо если не я с Эйтаном, то хотя бы мы с ней тут голые и вдвоем — обе высокие и худые, плечи широкие и костлявые, ключицы торчащие и сильные, слишком сильные, я бы добавила, и глаза расставлены слишком широко. Мы вдвоем, зэ ту оф ас голые и пьяные, но не в кровати. В промежутке между ее маленькими грудями можно видеть выступы ребер, совсем как у меня. Ступни ее ног большие, как у мужчины, бедра длинные, и в месте их встречи — тот выпуклый промежуток, который есть только у выдающихся особ — у нее и у меня. И у нас у обеих одинаково мускулистые икры и — неожиданность! — круглые, даже слегка полноватые, как у ребенка, коленки. К счастью, я не унаследовала ноги и сиси моей матери. Ноги я унаследовала от бабушки Рут, а сиси — у дедушки Зеева, и я очень этим довольна. Все мои удостоенные грудями подруги, которые всегда смеялись над моими девичьими бутонами, поняли наконец, что Ньютон был прав: сила притяжения есть, и она очень большая. «Первыми падают слишком выросшие», — как сказал поэт. Сегодня у каждой из них ее некогда знаменитое вымя висит до полу, а мои маленькие сиси всё на том же исходном месте: «Сёмка, Шломка — каждому своя котомка», — точно там, где Господь и я помыслили и решили их расположить, чтобы и здесь был порядок. Это, кстати, один из немногих вопросов, в которых Господь и я согласны друг с другом: пусть я буду при последнем издыхании, но мои сиси будут радоваться в небесах.

«Вот и все, Эйтан, — сказали мы ему обе. — Нам сорок лет, а тебя здесь нет. И этим я возвещаю конец нашего праздника».

Глава двадцать девятая

— Что это, Рута?!

— Ничего. Я просто приблизила свое лицо к вашему лицу. Не пугайтесь. Я не кусаюсь и не собираюсь запечатлеть поцелуй на ваших губах. Я просто хочу, чтобы вы посмотрели. У меня совсем мало морщин и всего лишь два седых волоса. Видите? К ним еще не прибавились другие. И это при том, что такая беда, как моя, может сразу сморщить лицо женщины и выбелить все ее пряди.

Как-то раз на родительском собрании одна из мамаш сказала мне, что она и ее дочь говорили об этом по дороге — о том, как хорошо выглядит учительница Рута, несмотря на ее беду и все такое прочее. И я сказала ей: «Спасибо» и «Как это мило с вашей стороны». И заметила, что, возможно, Господь таким манером воздает компенсацию Своим жертвам. А она сказала: «Мы никогда не знаем, чего хочет Всевышний. Я хожу на курсы каббалы, и там мне сказали, что это так, и даже показали в гематрии»[111].

Я вдруг почувствовала себя очень усталой. Тупоумие меня утомляет, а когда я вижу или слышу тупость, я ее сразу опознаю. У меня в классе немало таких, и я уже знаю, что из них выйдет, задолго до того, как они сами это понимают. Но абсолютная Господня справедливость меня тоже утомляет. Очень. Почти также, как люди, которые в нее верят.

Я улыбаюсь, правда? Иногда, если я не приказываю себе улыбнуться, я не улыбаюсь. Или же улыбаюсь, но не ощущаю этого. Это потому, что бывают дни, когда я здесь — просто исполнительница роли. Получила главную роль в пьесе о женщине, которая в один и тот же день потеряла и мужа, и сына, двух своих единственных парней. Но если не считать этого, Варда, у меня не такая плохая жизнь. У меня есть любимая работа, которую я выполняю добросовестно, и есть композиторы, которые пишут для меня песни, чтобы я могла подпевать им вторым голосом, и есть писатели, которые пишут для меня книги, чтобы я могла их читать и редактировать, если надо. И еще я люблю и умею быть одна, а главное — я умею себя занять.

Неудобно сказать, но я иногда получала удовольствие от жизни и после моей беды. Иногда я вдруг слышала, что смеюсь. А случалось, что какой-нибудь мужчина пытался поймать мой взгляд. И не то чтобы из этого что-то получалось, потому что мне нравилась роль этакой Пенелопы, ждущей возвращения супруга из его странствий, а в нашем с Эйтаном случае — из его перетаскиваний. Многое разрушено — но не все. И жизнь на самом-то деле не окончена. Я говорила себе: «Радуйся, Рута, что ты жива. Радуйся, что ты не такая тупица, как эта мамаша с ее каббалой».

Ладно, доктор Варда Канетти, историк поселений вы этакий, мы опять отвлеклись от темы, пора возвращаться. Это метод, которому когда-то научил меня Эйтан, когда мы были молодыми и много гуляли, и он пробовал научить меня, как прокладывать дорогу и что делать в случае ошибки. Прежде всего, говорил он, нужно самому себе признаться в этой ошибке. Это трудно, но это очень важно и совершенно необходимо. Надо признать свою ошибку и не насиловать карту, а тем более — реальность, не воздвигать горы, где их нет, и не сглаживать холмы, где они есть. И тогда, с этим «оптимистическим чувством поражения», так он говорил, надо вернуться к последнему месту, которое ты нашел и на карте, и на местности, и оттуда начать сначала.

Это именно то, что я делаю сейчас, — возвращаюсь к последней ясной точке нашей беседы. Я — Рут Тавори. Все называют меня Рута. Я внучка Зеева Тавори, земля ему пухом, который вырастил меня и моего старшего брата по имени Довик. Я жена Эйтана Тавори, который исчез из моей жизни на целых двенадцать лет, но все-таки вернулся назад, и я мать Неты Тавори, который умер от укуса змеи, когда ему было чуть больше шести лет. И еще я преподавательница Танаха и воспитательница выпускного класса в этой мошаве. Интересно, кстати, как мы себя определяем, правда? Через семью и работу, а не через душевные склонности, желания, разочарования или внутреннюю сущность. А что до меня, то кроме того, что я внучка такого-то, и мать такого-то, и преподавательница того-то, и воспитательница тех-то, я еще люблю и умею петь, а если нужно, могу нырнуть и задержать дыхание на четыре минуты. Вот и все. Мы вернулись немного назад, чтобы я подытожила себя. Сейчас вы знаете все.