Огненное порубежье - Эдуард Зорин

— Стража! — бросился вслед за ним Ратьшич.

Кочкарь был уже у ворот, на всем скаку опустил меч на запрокинутое бледное лицо копейщика, второго сшиб конем. Лихо!

Промчался сквозь расступившуюся в страхе толпу, вырвался на простор, за городские валы, — ни за что не догнать Кочкаря.

Серебристая дорога уносила его все дальше от Переяславля, а когда он, отъехав на полверсты, оглянулся, погоня только что выезжала из городских ворот.

— Э-ге-гей! — закричал Кочкарь, подняв над головой сверкающий меч. Выдохнув, разрубил пустоту, рванул удила, и конь, послушный его твердой руке, помчался через укутанный снегом лес.

них новгородская конница, возы пришлось бросить. Всеволод подшучивал:

— Ну как, много ли привезли мне серебра и злата?..

Рязанские князья, багровые от смущения, стояли перед ним, потупившись. Никто их за Влену не посылал, сами напросились. Сами заработали синяки и шишки.

— Не удержался за гриву, за хвост не удержишься, — говорил Всеволод. — Это вам не с братцем счеты сводить. Святослав — великий князь. Да и новгородцы с ним. Сила.

— У нас ли, князь, не сила, — вступился за рязанцев Кузьма.

— А ты помолчи, — оборвал его Всеволод. — Тоже ловок. Кочкарь, почитай, в руках был, а ты его выпустил.

— Бес он. Одно слово — половчанин.

— Что половчанин! Ловкий вой Кочкарь, — возразил князь. — Вот от вас, ротозеев, и ушел. Не в том умение, чтобы мечом размахивать, а в том, чтобы врага перехитрить. Нынче Святослав как думает? Пойдет-де Всеволод через Влену, а я его на льду и встречу. Пущу на него лихих черниговцев — не устоит. А новгородцы дело победой завершат. И тогда уж путь во Владимир открыт. Спалят Переяславль, Москву предадут огню.

— Так что же предлагаешь ты, князь? — удивился Кузьма. — Не возьму я что-то в толк, по-мудреному говоришь. Зачем тогда собирали войско, зачем шли под Переяславль, зачем я с мужиков три шкуры спустил, чтобы поставили новую городню?

— А затем и поставили, — сказал Всеволод. — Пусть думает Святослав, что в гости ждем его не с пустыми руками.

Он помолчал и добавил:

— Не пойдет старый князь на Переяславль. Постоит, а на Переяславль не пойдет. Помяни мое слово, Кузьма.

— Да что же держит-то его?

— Страх. Того и гляди, повернет. А нам спешить некуда. Он-то на чужой земле, а мы на родимой. Мужики ему ни хлеба, ни овса не дадут. А все, что можно было, он уже пограбил…

Падал снег, метели сдували его в белые горы, заносили вырытые наспех землянки. На той и на другой стороне берега курились дымки костров. Осмелясь, воины выходили из укрытий, долбили во льду проруби, носили воду. Со скуки ловили рыбу, тосковали по дому, ворчали.

На реке встречались владимирцы и новгородцы, переяславцы и черниговцы, суздальцы и киевляне. Черпали воду, заводили знакомых. Сидя на глыбах выколотого льда, вели мирные беседы, словно ввечеру на лавочке перед своей избой.

— Нынче уродились у нас большие овсы, — хвастались владимирцы.

— А у нас грибов было видимо-невидимо, — говорили новгородцы.

— Бабы-то, поди, уж выставляют на три утренние зори семена на мороз, — поддерживали разговор черниговцы.

Вспоминая баб, тоскливо вздыхали, смолкнув, глядели в укутанные утренней дымкой дали.

Зоря встретил на реке сотника Калину из Чернигова, ходившего с Андреем Боголюбским на булгар.

— Много пленных увел тогда князь Андрей, — рассказывал сотник. — А меня посекли нечестивцы. Едва мамка выходила.

— Рубиться они могут, — кивал, соглашаясь с ним, Зоря. — А то живем мирно, ходим в Булгар с товарами.

— Половцы тоже мирные, — усмехался Калина. — Покуда князья наши дружны, сидят в своих становищах, пьют кобылье молоко. А чуть только смута пошла, они тут как тут. Нынче вон Кончак уши держит востро.

— Богато живет Русь, — говорил Зоря. — Вот и высматривают из-за застав, где что плохо положено.

— Сами тому виной, — отвечал Калина. — Навались мы всей-то силушкой, навек отбил бы охоту из степи нос казать.

— Эвона какое войско собрали на Влене. Сговориться бы князьям да вместе-то — на Кончака. Чего делим?

— У меня баба в Чернигове осталась. На сносях она…

— И у меня…

Время шло. Морозы сменялись оттепелями. Падал снег с дождем. На реке распахивались темные полыньи.

Слушая уставших от безделья тысяцких, звавших перейти за Влену и ударить по Святославу, Всеволод молчал.

Кузьма тоже намекал, что пора, мол, действовать. Всеволод улыбался: ишь, как расходились петухи. Значит, и Святославу не сладко. На что терпелив, но и его терпению скоро придет конец.

Не обманулся Всеволод. К концу второй недели прислал Святослав к владимирскому князю двух попов. Велел передать из уст в уста:

— Брат и сын! Много я тебе добра сделал и не чаял получить от тебя такой благодарности; а ежели ты задумал на меня зло, захватил сына моего, то недалеко тебе меня искать: отступи подальше от этой речки, дай мне дорогу, чтобы можно было к тебе переехать, и тогда нас бог рассудит; а не захочешь ты мне дать дороги, то я тебе дам, переезжай ты на эту сторону, и пусть нас бог рассудит.

Всеволод, выслушав послов, кликнул Ратьшича и велел ему связать их и отправить во Владимир. Сам же он, как стоял, так и не двинулся с места. И ответа Святославу не дал.

Холодно в княжеском шатре, ветер задувает под полог дождевые брызги, свистит в вышине, гонит по небу низкие серые тучи.

Закутавшись в шубу, сидел Святослав на лежанке, остановившимися глазами смотрел во тьму. Все тело его будто одеревенело, ни кровинушки в лице, пальцы рук судорожно сжаты.

Что ждет его там, за рекой? Победа или позор? Неужто снова уготовано ему на старости лет влачить жалкую участь изгоя?.. Ежели переборет его Всеволод, ежели побегут, не выстоят черниговские конники, отступят новгородские пешцы, с кем он останется, кто поверит в него, некогда могучего и хитрого князя?!

Беспокоен и вероломен род чернигово-северских Ольговичей. Немало крови на их руках, гусляры пронесли о них по Руси худую славу. Коварен был дед Святославов Олег, еще коварнее был отец. Обходили люди стороной двор его на Почайне, пугали именем его ребятишек. Приводил Всеволод Ольгович на Русь половцев, продавал им в рабство русских людей — за мелкую услугу, за помощь против родного дяди. Воевал он и с Юрием Долгоруким, и с братом его Ярополком, предавал огню белокаменный Киев, конницей своей топтал крестьянские поля, насиловал в деревнях девушек, в реках топил мужиков.

Помнил, хорошо помнил Святослав, как двинулось на Чернигов огромное войско с киевскими, переяславскими, смоленскими, суздальскими полками, с берендейской конницей и с отрядом венгров; как разгневанный народ кричал его отцу: «Ты надеешься убежать к половцам, погубить свое княжество? Зачем же ты снова изворачиваешься? Лучше оставь свое высокоумие и проси мира!»

Не смыть с прошлого каиновой печати, не избыть горя, причиненного отцом его Русской земле. Не одолеть Святославу Всеволода, не смыть ни дедова, ни отцова позора…

Шуршит за шатром весенний дождь, начавшийся не ко времени, вздыхает подо льдом беспокойная река. Еще есть время сохранить остатки веры, уйти хоть и с позором, но с войском, которое понадобится ему, чтобы вернуть себе Киев. А начнется распутица, рассеется войско, не собрать его сызнова, не склонить на свою сторону ни Новгорода, ни земли Северской, ни Черниговской — все разом рухнет. Все, о чем впервые возмечтал, когда посадил его отец князем во Владимир-Волынский. Не было ему в ту пору и восемнадцати лет, а уж вкусил он сладость привольного житья и княжеской власти. Ехал он впереди своей дружины на белом коне, ловил восхищенные взгляды молодых боярышень, пил хмельные меды, стрелял в лесах зверя, казнил и миловал.

Но, радуясь, познал он в ту пору и шаткость мимолетного счастья. Когда двинулись против его дружины Владимира Володаревича Галицкого; когда смешались на поле брани половцы, русские, поляки и венгры; когда запылала земля у него под ногами, — вкусил он и горечь утрат и великий позор.

Так отдаст ли он еще раз судьбу свою в руки неверному счастью?

Горячей волной подымалась в сердце Святослава слепящая ярость. Думал ли он еще пять лет назад, когда приютил у себя изгнанных Андреем Боголюбским Михалку и Всеволода, что вырастут из них матерые волкодавы? Думал ли?

Думал ли он об этом, помогая Всеволоду против Мстислава и Ярополка Ростиславичей в их жестокой войне за владимирский стол?.. Кого взрастил на своих хлебах?..

Полог шатра откинулся, в проеме показалась могучая фигура Кочкаря.

Кочкарь вошел; подложив под себя ноги по половецкому обычаю, сел против князя. В темноте лица его не было видно, но Святослав слышал его дыхание и чувствовал на его губах безмолвный вопрос.