Наваждение – книга 2 - Пола Волски

Дреф, вероятно, пожалел о своей вспышке, потому что на другой день сделал ей подарок: большой отрез добротной легкой шерстяной ткани серо-голубого оттенка, который ей очень шел, несколько ярдов тонкого белого полотна, иголки, булавки и нитки – все необходимое, чтобы она могла сшить себе платье. Шить Элистэ умела, однако не имела ни малейшего представления о крое. Она догадалась распороть свое старое рваное платье, сделав из него выкройку, а затем несколько дней резала, подкалывала, примеряла и шила. Все оказалось легче, чем она ожидала, и работа доставляла ей удовольствие. Старое платье было простым, но прекрасно скроенным; позаимствовав силуэт, она соорудила себе на редкость изящный наряд с длинной широкой юбкой и белоснежным фишю [2]. Закончив работу, Элистэ надела новое платье и уселась у окна, с нетерпением ожидая Дрефа, который спустился в харчевню. Он появился через несколько минут и застыл в дверях, когда она поднялась ему навстречу. Справившись с удивлением, он улыбнулся своей белозубой улыбкой.

– Ну вот, вы совсем такая, как раньше!

– Нет, и кому об этом знать, как не мне? – возразила она не лукавя.

– Вы всегда были упрямым ребенком, – сказал Дреф, положил пакеты и, взяв ее за руку, подвел к висящему над умывальником зеркалу.

Элистэ отвернулась. Поверив, что безвозвратно утратила свою красоту, она не хотела смотреть на свое отражение.

– А теперь взгляните, – приказал он и, взяв ее за плечи, повернул к зеркалу.

Элистэ во второй раз с тех пор, как он привел ее в пансион, взглянула на себя в зеркало, и возражения замерли у нее на устах.

Чистые пушистые волосы, к которым вернулся их изначальный блеск, волнами ниспадали вдоль щек. Темные круги под глазами исчезли. Лицо все еще выглядело бледным, но губы обрели нормальный цвет, а щеки чуть заметно порозовели. Элистэ не смогла сдержать улыбки. Поразительно, насколько лучше она сразу почувствовала себя.

– Вот прежняя Элистэ, – сказал Дреф, – и, держу пари, ей надоело торчать взаперти в двух тесных комнатенках.

– Да нет же, Дреф, мне тут очень удобно. Мирно, спокойно, тепло и…

– Она чуть не сказала «счастливо», но вовремя спохватилась, понимая, что это прозвучит чистой бессмыслицей.

– Разве вам не хочется выйти на улицу?

– Еще как! Но ведь нельзя.

– Можно. Вам нечего опасаться. Погодите – сами убедитесь.

На другой день он принес узел с теплым, хотя и не новым плащом, вязаными чулками и парой крепких башмаков, которые, как ни странно, пришлись ей в самый раз. Она оделась, оперлась на его руку, и они спустились вниз и вышли в тупик Слепого Кармана. Элистэ полной грудью вдохнула чистый воздух; хоть было довольно морозно, новый плащ хорошо грел. Прохожие не пугали ее – вид у них был вполне мирный. Она не заметила ни жандарма или народогвардейца, ни единой фигуры в постылом мундире. День был солнечный, у нее поднялось настроение. К тому же ее сопровождал Дреф, и они не спеша шли мимо стареньких очаровательных пансионов, знававших лучшие дни, мимо лавочек, палаток и тележек, с которых торговали всякой всячиной, потребной студенческой братии. Порой их внимание привлекали старые книги, подержанная одежда, дешевые украшения или хозяйственные товары, и тогда они на минутку останавливались. Элистэ спросила в букинистической лавке, сколько стоит потрепанный томик стихов Бунарта, и заметила, что Дреф, услыхав ее фабекский выговор – совсем как у него самого, – стал пунцовым, давясь от едва одерживаемого смеха. Около трех они зашли в маленькую кофейню на углу тупика выпить сидра с пряностями и съесть по рогалику. Усевшись за столик у витрины, они разглядывали прохожих и неторопливо беседовали на разные темы. Впоследствии Элистэ не могла бы точно сказать, о чем именно, но она запомнила, что впервые смогла упомянуть о бабушке, не впав в истерику, а Дреф, к ее удивлению, в свою очередь, говорил о Зене сын-Сюбо и его смерти тогда, в Дерривале. Судя по всему, он отчасти винил в этом себя. На ее памяти то был один из тех редких случаев, когда Дреф сбросил маску настороженности и безразличия. Но их беседа отнюдь не ограничивалась тягостными воспоминаниями. Им было над чем посмеяться, и они смеялись; если бы в эту минуту Элистэ взглянула на себя со стороны, чего, понятно, никак не могла сделать, то удивилась бы своему счастливому виду.

В тот день они с Дрефом прекрасно понимали друг друга, но так было отнюдь не всегда. Он умалчивал об очень многом, и чем дальше, тем сильнее обуревало Элистэ совсем уже неприличное любопытство. Днем он частенько отлучался – вероятно, проворачивал свои рискованные делишки, но это ее не особенно волновало. А вот куда он ходил по ночам? С наступлением темноты Дреф нередко исчезал из дому, порой без всего, а подчас с маленькой сумкой, о содержимом которой она могла только гадать. Иногда он уходил на два-три часа, но чаще отсутствовал дольше, иной раз возвращаясь лишь на рассвете. Тогда она просыпалась от скрипа ключа в замке и недовольно бормотала со сна, а он шептал: «Спите, спите, все в порядке». И как бы она ни просила и ни требовала объяснить, чем он занимается по ночам, он ни разу ей не открылся, отделываясь неопределенными ссылками на «встречи», «группы планирования» и «совещания». Большего, как она ни старалась, ей не удавалось добиться, несмотря на все просьбы и уговоры. Дреф невозмутимо отмалчивался, и поначалу Элистэ решила, что он ходит к тайной любовнице. Мысль об этом не давала ей покоя. В Дерривале многие девушки из серфов сходили по Дрефу с ума, но он не обращал на них никакого внимания. Элистэ это почему-то нравилось, хотя тогда она и дразнила его жестокосердым соблазнителем. Но теперь, в Шеррине?.. Он, конечно, был вправе развлекаться как душе заблагорассудится, но вдруг это не обычное увлечение? Впрочем, к ней это в любом случае не имело отношения, никоим образом. Просто он был ее другом, и она, понятное дело, о нем беспокоилась, не более. Однако же Элистэ думала об этом денно и нощно и приставала к нему с расспросами. Бесполезно. Дреф, великий конспиратор и мастак по части уклончивых ответов, тут же сводил разговор к городским новостям.

От него она узнала, что хотя публичных казней отнюдь не поубавилось. Возвышенных среди жертв становилось все меньше, ибо к этому времени все они либо успели бежать, либо глубоко затаились. По новому Акту об Обвинении, утвержденному Уиссом Валёром, преданный суду изменник, представший перед Народным Трибуналом, лишался права привлекать свидетелей в свою защиту. Это значительно упрощало работу Государственного обвинителя, а Кокотте обеспечивало ежедневный щедрый рацион подозреваемых в антиэкспроприационизме; только теперь ее жертвами в подавляющем большинстве оказывались горожане и крестьяне. Новый поворот событий пришелся не по вкусу шерринскому простонародью. Толпа на площади Равенства от казни к казни стала редеть. Дружки и подружки Кокотты, как всегда, предавались самозабвенному веселью, но обычные граждане начали пренебрегать зрелищем. Видимо, люди устали от кровопролития, а может быть, оно стало вызывать у них отвращение. Дреф считал, что революционное насилие достигло своей высшей точки и перешагнуло ее. Ярость масс убывала, и дни остервенелых фанатиков вроде Уисса Валёра сочтены.