История - Никита Хониат

Так как все ездили через пролив к Андронику, то, наконец, после всех отправляется к нему и патриарх Феодосий со знатнейшим духовенством. Андроник, услышав, что первосвятитель приближается к его палатке, тотчас выходит к нему навстречу, облекшись в разрезную фиолетового цвета одежду из иверской ткани, спускающуюся до колен и задних частей тела и закрывающую руки по локоть, и надевши на голову пирамидальную темного цвета шапку. Встретившись с патриархом, он повергся на землю к копытам патриаршего коня и лежал, растянувшись во всю величину свое-{324}го большого роста. Потом, спустя немного, он встает и начинает лобызать подошвы ног патриарха, называя его спасителем царя, ревнителем добра, поборником истины, вторым Иоанном Златоустом и прилагая к нему всякого рода почетные названия. Патриарх, видевший тогда Андроника в первый раз, внимательно посмотрел на него и, заметив его грозный взгляд, скрытый ум, хитрый и пронырливый характер, величину роста, простирающегося почти до десяти футов, надменную походку, высокомерно нахмуренные брови, всегдашнюю озабоченность и задумчивость, пожалел о тех, которые неразумно призвали к себе такого человека на свою погибель и сказал: «Слухом я слышал о тебе прежде, а теперь привелось тебя и увидеть и прямо узнать». Затем, продолжая говорить словами Давида, сказал: «Якоже слышахом, тако и видехом». Этим он тонко упрекал Андроника за притворное смирение, с которым тот встретил его, повергшись на землю и ласкаясь около него, как собака, и в то же время выражал сравнение виденного с тем, что рассказывал ему царь Мануил, описывая Андроника так живо, что не знавший его патриарх представлял его как бы перед глазами. Но обоюдность слов его не укрылась от проницательного Андроника. Уязвленный в душе двусмысленностью этих слов, как бы обоюдоострым мечом, и приняв густые и словно нахмуренные брови патриарха за выражение внутренних, душевных его движений, он сказал: {325} «Вот скрытный армянин», так как патриарх с отцовской стороны происходил, говорят, из армян. Таким же образом издевался над патриархом Андроник и в другой раз, когда, беседуя с ним, с притворной грустью говорил, что он один остался попечителем царя Алексея, что нет у него ни сотрудника, ни помощника, что даже сам его святейшество не помогает ему, хотя царь Мануил, отец царя Алексея, возложил на патриарха попечение о сыне и, преимущественно перед всеми близкими по родству, вверил ему управление государством. Патриарх ответил на это, что он давно уже отложил попечение о царе, то есть считает его в числе умерших с тех пор, как Андроник вошел в царственный город и управляет общественными делами. От этого ответа патриарха Андроник покраснел и спросил, что значит выражение «отложил попечение» и в каком смысле оно сказано, притворяясь, будто не понял его, хотя вполне знал, что слова, сказанные сим святым мужем, намекали на смерть, грозящую отроку царю. Патриарх, не желая еще более раздражать против себя зверя, и без того уже разъяренного, или возбуждать верблюда к обычной его блевотине, истолковал сказанные слова не в истинном смысле и не в том значении, с каким они были произнесены, но сказал, что он перестал заботиться о царе и давно уже оставил о нем попечение как потому, что церковные правила да и преклонность лет не дозволяют ему вмеши-{326}ваться в мирские дела, так в особенности потому, что Андроник сам вполне сумеет, и без всякой посторонней помощи, воспитать отрока царя.

13. Когда придворные дела устроились так, как хотелось Андронику, который действовал в этом случае через своих сыновей, друзей и тех из близких к царю по крови людей, которые безответственно перед царем и совершенно свободно могли приходить к Андронику и соображаться с его желаниями, то, наконец, и сам Андроник садится в трииру и отправляется из Дамалиса. Переплывая через пролив в царственный город, он напевал из псалма Давидова и в упоении приговаривал: «Возвратись, душа моя, в покой твой, ибо Господь — благодетель твой. Он избавил душу мою от смерти, очи мои от слез и ноги мои от преткновения». Между тем царь Алексей и мать его Ксения по желанию Андроника оставили большой дворец и переселились в Филопатий, в царские чертоги, называвшиеся Манганскими. Прибыв сюда, Андроник царю отдает глубокий поклон, упав перед ним на колени, обнимает его ноги, зарыдав по своему обычаю и залившись слезами; что же касается его матери Ксении, то он холодно поклонился ей и, по поводу ее присутствия тут, сделал ей лишь мимоходом приветствие, и то исполненное пренебрежения и изобличавшее ненависть, которую он с давних пор таил против нее в душе своей. Затем, пробыв здесь недолго, он вышел и отпра-{327}вился в приготовленную для него в тех местах палатку, вокруг которой собрались, как птенцы собираются под крылья птицы, и расположились в своих шатрах все благородные и знатные люди. В это-то время был захвачен какой-то человек за то, что он в неурочное ночное время бродил около Андрониковой палатки, прося себе милостыни; это был второй Гомеров Ир, человек нищий и бездомный, обивающий пороги богачей, чтобы куском хлеба удовлетворить своему желудку, оборванный и косой. Слуги Андрониковы сначала обвинили его в занятии волшебством, а потом без всякого права отдали его в жертву городской черни. Народ, смотря на Андроника, как на лицо божественное, без всякого исследования вины отвел бедняка на театр и здесь в угодность Андронику сжег его на костре, приготовленном из сухих дров и вязанок хвороста.

Прожив довольно долго с царем в Филопатии, Андроник возымел желание войти в многолюдный город и посетить гроб своего двоюродного брата, царя Мануила. Прибывши с этой целью в обитель Пантократора, он спросил, где погребен почивший, и, став перед гробницей, в которой было заключено его тело, горько заплакал и жалобно зарыдал, так что многие из присутствующих, не вполне знакомые с хитрым Андроником, чрезвычайно удивились и сказали: «Вот чудо! Как он любил своего царственного родственника, хотя тот был жарким его гонителем и не обращался {328} с ним человеколюбиво!». Когда некоторые из его родственников хотели отвести его от могилы и говорили, что он уже довольно поплакал, он нисколько не послушал их убеждений, но упросил, чтобы ему позволили еще на несколько времени остаться у гробницы, потому что он имеет нечто наедине пересказать почившему. Сложивши руки как бы для молитвы, с распростертыми ладонями, Андроник возвел глаза к каменной гробнице и, шевеля губами, но отнюдь не издавая звуков, которые доходили бы до слуха присутствовавших, что-то тайно проговорил. Большинство приняло этот шепот за какое-нибудь варварское заклинание. Но были и такие — и это в особенности люди, гоняющиеся за острым словцом,— которые говорили, что Андроник издевается над царем Мануилом и явно ругается над почившим, говоря: «Теперь в моей ты власти, мой гонитель и виновник моего долгого скитальничества, из-за которого я сделался почти всемирным посмешищем и в нищете обошел все страны, какие обтекает солнце на своей колеснице. Ты, заключенный, как в безвыходной тюрьме, в этом камне с семью вершинами, будешь спать непробудным сном, пока не раздастся звук последней трубы; а я, как лев, напавший на богатую добычу, вступив в этот семихолмный и великолепный город, буду мстить твоему роду и заплачу ему жестоким возмездием за все зло, какое перенес от тебя».

14. После этого Андроник, заняв все зна-{329}менитые и великолепные дома и проживая в них, подобно странникам, стал распоряжаться общественными делами по своему усмотрению. Царю Алексею он предоставил заниматься псовой охотой и проводить время в других забавах с телохранителями, которых приставил к нему для того, чтобы они не только наблюдали за всеми его входами и выходами зорче баснословного стоглазого Аргуса, но и решительно никого не допускали быть с ним наедине и говорить о каком бы то ни было деле. А самого себя он всецело посвятил заботам не о том, чтобы благоустроить дела римлян, но чтобы изгнать из дворца всякого доброго советника, всякого человека мужественного и воинственного, подозрительного ему и способного к управлению. Чтобы наградить за расположенность к себе пафлагонцев, равно как и всех других, кто содействовал ему в мятеже, он удостоил их почестей и осыпал щедрыми подарками. Распоряжаясь по своему произволу высшими почетными местами и знатнейшими должностями, он на некоторые из них возвел собственных детей, а на другие избрал людей посторонних, именно тех, которые последовали за ним, как некогда отступившие от Бога живого последовали за Ваалом и славу от него предпочли прежней чести, благородной и доставшейся в награду за заслуги. А из людей знатных одни были им изгнаны из дома и отечества и разлучены со всем дорогим сердцу, другие заключены в темницы и железные оковы, {330} иные лишены зрения, и притом так, что не знали сами никакой явно возводимой на них вины. Тайно же их обвиняли — кого за то, что был знатного происхождения, кого потому, что часто отличался на войне или обладал прекрасной осанкой тела и замечательно красивой наружностью, или, наконец, представлял в себе что-нибудь другое хорошее, что язвило Андроника и внушало ему недобрые надежды или раздувало искру прежних мелких оскорблений и мало-помалу воспламеняло доселе сокрытый и тлеющий под золой жар гнева. Вообще, невыносимо было положение того времени, и взаимное недоверие, даже между ближайшими родственниками, было несносным злом. Мало того, что брат не смотрел на брата и отец бросал сына, если так угодно было Андронику, они неумолимо содействовали предателям и вместе с ними устраивали погибель своего рода. Было и так, что иные сами доносили на своих домашних, обвиняя их или в том, что они издеваются над действиями Андроника, или даже в том, что они расположены к наследовавшему отцовскую власть Алексею и не признают над собой власти Андроника. Многие были обвиняемы в то самое время, как обвиняли, и, уличая других в злоумышлениях против Андроника, сами были обличаемы или теми же, кого они обвиняли, или другими присутствовавшими, так что и тех и других вели потом в одну тюрьму. В подтверждение своих слов я укажу на Иоанна Кантакузина, который в ту {331} самую минуту, как жестоко избил кулаками какого-то скопца, по прозванию Цит, вышиб ему зубы и разбил губы в кровь за то, что тот, как было доказано, говорил с царем Алексеем об общественных бедствиях, сам был вдруг схвачен, ослеплен и брошен в мрачную тюрьму за то, что через темничного сторожа послал поклон одному из братьев своей жены, бывшему в заключении, Константину Ангелу. При таком порядке дел всякой голове было о чем кручиниться, и теперь больше чем когда-нибудь оправдывались и подтверждались самым делом все чудовищные рассказы Емпедокла о вражде. В самом деле, не только в противной Андронику стороне всякий отличный и знаменитый человек подвергался жесточайшим страданиям, но и усерднейшие его слуги не могли быть в нем уверены. Кому вчера подносил он лучший кусок хлеба, кому предлагал откормленного тельца, кого поил благовонным цельным вином и включал в кружок своих приближенных, с тем сегодня поступал злейшим образом. Не раз случалось и так, что один и тот же человек, в один и тот же день, подобно Ксерксову начальнику кораблей, был и венчаем и обезглавливаем, и благословляем и проклинаем. Оттого-то многие из приближенных Андроника, люди с умом проницательным, принимали одобрение его за начало опалы, награду каким-нибудь человеческим добром считали предвестницей потери имущества и благосклонность — знаком по-{332}гибели. Прежде, пока он не достиг власти, не замечали, чтобы он был самый злой отравитель. Но потом, по истечении нескольких дней, все стали говорить — справедливо ли, не могу сказать,— что он большой мастер растворять смертельные чаши и что такой плачевный переход в могилу прежде других испытала от него кесарисса Мария, дочь царя Мануила, которая и прежде всех и больше всех желала возвращения Андроника в отечество. Говорили, что один ее слуга, евнух, доставшийся ей от отца, по прозванию Птеригионит, подкупленный лестными обещаниями, подлил ей гибельного яда и что эта отрава была не из тех, которые тотчас убивают, но приближала к смерти мало-помалу и медленно прекращала жизнь. Через несколько времени после смерти своей супруги вслед за ней отправился и муж ее, кесарь. Говорили, впрочем, что и он умер не естественной смертью, но и в этом подозревали Андроника и полагали, что одна смертоносная чаша прекратила жизнь обоих знатных особ.