Волчок - Михаил Нисенбаум

самому две няньки с будильниками не помогут, но Сбербанк – лакомый кусок, и все дело в любовнице Ряпочкина, которая подарила ему контракт на двадцать третье февраля. А он ее восьмого марта в Суздаль возил, на тройке катал. Оказалось, Роман Сильверман знает все, что происходит в мире тренингов, знаком с каждым тренером и знает ему цену. Цена была либо невысока, либо завышена. Себя, впрочем, он ставил не выше других. Тут-то и была рассказана история о самых успешных бухгалтерских курсах в России.Ловушка для счетоводоврассказ Романа Сильвермана

В девяностые было дело. Всяк промышлял как мог. Я, например, читал в разных НИИ коммерческие лекции о СПИДе. Заметили, кстати, что теперь про СПИД почти не говорят? Как и про птичий грипп. Попугали, бабок срубили – и тишина. Скоро придумают что-нибудь новенькое – гонконгский геморрой или жабью лихорадку, больно я знаю. Изобретут вакцину, продадут на десять миллиардов – и все как рукой снимет. Короче, про СПИД тогда всем было интересно, даже не из-за СПИДа, а про это самое поговорить. Мол, достаточно ли пять презервативов враз надеть или лучше подстраховаться и изолентой подмотать. Там мы, кстати, с Катькой и познакомились. Так вот, тогда по Москве стали открываться бухгалтерские курсы. Фирмы как грибы растут повсюду, везде нужны главбухи, значит, надо обучать народ. Тут, значит, за дело взялся Аркадий Шелковичный, математик, кандидат наук, сын академика. Он собрал по всей Москве лучших лекторов – из МГУ, из Института народного хозяйства, из Финансового. Платил им по семь долларов в час – бешеный успех. У остальных преподают какие-то аспиранты и прочие инвалиды, а у Шелковичного – цвет экономической науки. Рекламу размещал в трех всероссийских газетах, короче, все по уму.

Офис у них на Никольской, даже через закрытое окно слышно, как куранты кремлевские бьют, а уж если открыть окно – все политбюро тебе улыбается. Ну, дела у Аркаши Шелковичного идут в гору, понятно. Но не в такую гору, как у Кости Пещикова. У Аркадия они в уральскую горку идут, а у Кости – прямо на Эверест. Притом Костя не математик, а библиотекарь, а отец у него – такой же горемыка-гуманитарий.

Этот Пещиков запрашивал за свои курсы не по двести долларов с носа, а по пятьсот, и ехали к нему со всей страны, да еще из Казахстана, из Белоруссии, со всего, значит, эсэнговья. За полгода записывались, а все равно мест не хватает. Что за диво? Решил Шелковичный разведать, в чем, так сказать, рецепт успеха.

А рецепт был такой. Пещиков покупал билеты на самые модные театральные постановки, на итальянскую эстраду, на Аллу Пугачеву. Целыми рядами, целыми залами, платил прямо в дирекцию наличными – втрое. И вот приезжает из тундры бухгалтер, бледный от северного сияния, ему пять часов в день квалификацию поднимают, а потом – экскурсия по Москве, катание на теплоходе, вечером – какой-нибудь шут гороховый или Роман Виктюк. Возвращается он в свои Лабытнанги с патентом, на принтере распечатанным, румяный, хвалится односельчанам, а это ведь какая реклама! Да, кстати, матчасть у Пещикова читали те самые доценты, которых Шелковичный собрал. Потому что против семи долларов в час, что платил Аркадий, Пещиков предлагал двенадцать. А доцента ноги кормят, это уж я по себе знаю.

5

Оставалось три дня до отъезда, и Варвара занервничала. Для существа, нервничающего непрерывно, занервничать означало напрочь потерять самообладание. Она кричала на меня, делала всем замечания, то и дело плакала, бегала искать Пита, словно пес мог ее успокоить.

– Варюша, может, лучше вернуться домой? К Герберту, к собакам, к котам? Скоро весна, сад зацветет, лягушки запоют, это же твой мир.

– И опять буду золушка, замарашка, выгребать за всеми. Опять все будут говорить: а что ты можешь? Чего ты добилась? Маленькая, перепачканная красками…

Рот ее поехал вкось.

– Ну не надо, что ты. Хорошо, тогда ты останешься здесь, все устроится, ты превратишь убогие комнатенки в княжеские палаты, все будут в восхищении – Пит, Герберт, Вадим Маркович…

– Ты меня бросаешь! Почему ты меня бросаешь!

От ее рыданий у меня происходит перелом чего-то. То ли мыслей, то ли жизни, то ли черепа. Мы говорили об этом раз двести. Половина моей работы связана с Москвой. Мне нужны книги. Останься я в Италии, все мои дела сведутся к дежурству при Варе. Буду состоять при ней и день за днем балансировать между капризами здешних обитателей. Нет, нужно возвращаться, мое место там. Эти рассуждения, разумеется, не могли заслонить других, вполне очевидных: мне боязно затвориться в Эмпатико на три месяца. Отсюда можно выехать только на машине, а я не вожу. Но главное, я боюсь оказаться вместе со своей возлюбленной в замкнутом пространстве. Мне нужно убежище, где можно отдышаться от очередной ссоры, от криков, несправедливых обвинений, от ревности. Здесь такого места не будет. Если я останусь, мы быстро превратимся во врагов, обреченных жить в одной комнате и враждовать на виду у крэмов, лид, аль, всех Крэмовых гостей.

Выходит, я люблю женщину, с которой не могу жить. Или могу, просто боюсь?

На полу номера разложены наличники и косяки из светлой ольхи. Часть без рисунка, кое-где имеется карандашная разметка, по некоторым уже пробежал узор: уголки, похожие на ступенчатые чепцы голландских домиков, квадратные глазки, теплый аккомпанемент нездешнего порядка. Мир Варвары Ярутич, как ее тяжелое пончо, боярская шапка, дутые серебряные браслеты, горчично-желтые колготки, выглядывающие из-под подушки. Я стою на берегу, на самой кромке этого любимого мира и готов к отплытию.

Сныть, пастушья сумка, мутнеющая медь кофейной турки, кованый фонарь, глаза Герберта, князя египетских котов, сады черной кислицы, поля дрожащей воды – неужто и с вами мне суждено проститься? Неужто все богатства странного естества, чуткой старины, красоты простых вещей я потеряю вместе с Варей? Луч солнца водит пальцем по строкам светлой древесины, а из ванной раздается голос поющей возлюбленной, гения, истерички, волка.

Волны несут нас, качают, разводят дальше и дальше, к разным берегам, в разные моря. Я еще вижу твой узорчатый парус, еще могу что-то крикнуть вдогонку, еще тщусь вообразить, что мы будем вместе, в одном саду, в одних полях, в одной мелодии. Но волны ласково покачивают наши лодки, точно колыбели, разнося по разным снам.

6

В предпоследний день мы, точно сговорившись, не произнесли ни слова о завтрашнем отъезде. Мы гуляли по Перудже под жемчужно-пасмурным небом, плутали по улочкам, заглядывали во все храмы, которые попадались нам по пути. В каждом был налит свой сорт тишины: тишина, загустевшая от многолетних молитв, тишина, граненая прохладными отзвуками, тишина торжеств и запустенья. Родниковая, хмельная, математическая.

– Надо сшить тебе платье, чтобы на нем была старинная карта мира… Знаешь, такая, где не только моря и континенты, а еще все диковинные звери, кто где водится, корабли бегут через океан, и в городах видны стены, замки, каналы. Наденешь платье, и