Современная финская новелла - Мартти Ларни

— Наконец-то своего доктора дождались, — начал Кески-Пойкела.

— В газете так было прописано, — ответил Ранттила.

Они кряхтели, поднимая бидоны на платформу. Вид обоих говорил о том, что они не страдали отсутствием аппетита, посему и их ремни были распущены до последней дырки.

— А ты видел ее? Она уже здесь? — спросил Кески-Пойкела.

— Не слышал и видеть не довелось.

— Интересно, какого она сорта социалист, раз занятия у нее такие необычные?

— Да и точно социалист, — заметил Кески-Пойкела.

— Не знаю что и думать.

— А может, она как тутошние, ведь животных лечит?

— Да будто?

— Так газета писала.

— А может, она — ничего? И где мы ей хлев найдем, животных ставить, при ее доме-то нет, — озабоченно произнес Ранттила.

— Найдем. Пустые стоят. Вон у соседей Пеккари отменный хлев, если скота, конечно, не много.

— Так-то оно так…

— Ты скажи, если помочь надо.

— Ладно, скажу.

— Поживем — увидим. Только думаю я, что заживем хорошо, коли свой доктор будет! — оживился Кески-Пойкела.

— По-моему, дура она, если будет заниматься всем, чего наобещала! — брякнул Ранттила.

— Время покажет.

— А вроде шустрая она.

— Да уж, шустрая.

Завсегдатаи бара Эссо и приумножатели его дохода, мужчины самых разных возрастов, коротали время, почитывая газеты, изучая рекламу.

Самый старший из них, фронтовик Энсти Котаниеми долго вглядывался в фотографию докторши и наконец выпалил:

— Да, черт побери! Ее фамилия Мертси?

— Мертси. Ревекка Мертси, — ответил ему сын Перттунена.

— Ах, черт возьми! Гляжу я на фото и вижу, что она — дочь того капитана!

— Какого еще, к дьяволу, капитана? — удивился Нюнянен.

— Да был у нас командир роты в Суосалми, когда воевали: Е. И. Мертси, а она, видать, его дочь. Сам-то он на пенсии, если жив, конечно, и поди, полковник в отставке. Он уже тогда был в летах.

— Не один же Мертси на свете — есть и другие, — возразил Нюнянен.

— Может быть, но таких дураков нет, да еще дочь похожа. А уж эти ее занятия… Не-е, яблоко от яблони недалеко упало… Этот Е. И. Мертси такой же чудной, как и его дочь.

— Чего же чудного было в этом полковнике? — спросил Нюнянен.

— Тогда он еще капитаном был. Это теперь он, наверно, полковник, если жив, — сказал Энсти.

— Ну, и что было-то?

— Погоди, сейчас расскажу. Только пива бы еще. Девушка, а девушка! Принеси пивка.

— И мне еще!

— И мне!

— Мне тоже!

— Всей компании, что ли? — спросила девушка.

— Неси всей! Антти, тебе как? — спросил Энсти.

— Да-а.

— Ну так вот, этот капитан Мертси был у нас начальником на военных работах. И говорил этот мужик, что смерти бояться не надо, ее вообще нет.

— Как так?

— Чудны́м он нам тогда показался. «И чего он брешет?» — думали мы, сидя в болото.

— Ну?

— А он свое. Серьезно так заявляет, что это попы придумали смерть, а ее нет вовсе.

— Ну?

— Вот и ну! Только он успел это сказать, как по нам пошли палить. И такой наводкой, что голову не поднять.

— Ну?

— Ну и полегло тогда парней, кошмар сколько. Мертси, как и все, пригнулся к земле — в одном окопе были, рядом.

— Ну?

— Тогда я спросил его: «Каково? Может, смерти-то нет?» Глянул он на меня и сказал, что я примитивный. Дескать, негоже при солдатах начальство унижать.

— Ну?

— Я был тогда в чине капрала, как, впрочем, и сейчас — не понизили, хоть и спорил я с Мертси. Правда, и повышения я не заслужил. «Как же ваши доводы? — спросил я тогда капитана. — Мне кажется, что дух уже покинул этих парней, и один бог знает, суждено нам выжить или нет».

— Ну?

— Я сказал капитану, что он маленько ошибся и что с этим ему придется согласиться.

— Ну?

— Начал он тогда объяснять мне свою веру, что такое с точки зрения государственной эти наши погибшие товарищи. Они уже не слышат приказов, не исполняют их и не воюют.

— Ну?

— Они отправились в лучший мир и, к своему счастью, освободились от наших забот.

— Ну?

— Он сказал, что моральный дух его солдат не выдержал бы испытаний, если бы сам он не верил в бессмертие и переселение души. Тело умирает, а душа живот. Она не дремлет и не дожидается часа воскрешения, а переселяется в другое существо.

— Да-а?

— Он сказал, что то павшие вовсе не мертвецы. И вообще гибель на фронте, она как несчастный случай, при котором душа не погибает.

— Да-а?

— Так-то вот, парни, — сказал он. — Выше голову! Душа переселяется!

Об этом он долдонил и звал в бой.

— Есть же такие философы, — произнес Нюнянен.

— Вот… А теперь, когда читаю про его дочь, вижу, что это она, как две капли дочь своего отца, — заключил Энсти.

— Пусть душа переселяется куда угодно — мне все равно, — сказал сын Перттунена.

— И мне тоже! Главное, что у нас будет доктор. Лишь бы покладистая была, — добавил Нюнянен.

— Точно. И чтобы рецепты на спирт давала. Мне лично надоело это дерьмовое пиво, пора и чем-то лучшим заменить — спиртом к примеру, — пояснил сын Перттунена.

— Хорошо бы.

— Я с вами согласен, — сказал Энсти.

— Мы сразу на нее нажмем, как только появится, — предложил Нюнянен.

— Да, только уговор: я здесь самый старший, так что первым я к ней пойду. Годится? — спросил Энсти.

— Хорошо! — поддержал Нюиянен.

— Только помни, без нас не пей, если раздобудешь, — потребовал Перттунен.

— Поглядим.

— Друзей не забывай!

— Да уж не забуду.

Образно говоря, путь приходского врача Ревекки Мертси был устлан пальмовыми ветвями. Эта должность была олицетворением больших и внушительных надежд.

Технический прогресс поглотил почти всю жизнедеятельную силу прихода Хятямаа. Молодежь, обливаясь по́том, трудилась на конвейерах южных столиц и шведских предприятий. И только маленькая горстка преданных здешним обычаям людей по-прежнему вгрызалась в землю и валила лес. Большинство жителей были пенсионеры, остальные ожидали рекомендации врача для выхода на пенсию.

Докторша, в свою очередь, знала положение дел в приходе еще до того, как решилась переехать сюда. Приход нравился ей и своим названием, а практика ожидалась богатая — Ревекка Мертси мечтала собрать здесь материал для диссертации и попробовать свои силы. Ей было известно, что здесь она сможет поступать по собственному усмотрению, не боясь оказаться в тисках законов. Не грозили ей и будничные хлопоты.

— Больница, правда, для наших нужд маловата, — сообщил ей по телефону председатель муниципалитета Юскянен.

— О’кэй! О’кэй! В кашле я что-нибудь смыслю, — сказала Ревекка, услыхав его хриплый голос и добавила: — Поглядим, что можно сделать для престижа.

— Да, наше заветное желание, чтобы мы смогли поскорее приступить к санации больницы.

— Пока не к спеху. Вот приеду на место и ознакомлюсь с условиями — тогда и приступим.

— Это способствовало бы росту занятости населения и, что чрезвычайно важно, увеличению доходов от налогов. Я по долгу службы несу ответственность за будущее прихода — не унимался Юскянен.

— О’кэй, о’кэй! Посмотрим, что можно сделать. Во всяком случае, я выезжаю, — пообещала Мертси.

— Есть ли у вас еще пожелания, которые?.. — с робостью спросил председатель муниципалитета.

— Как велик участок при больнице?

— Думаю, с полгектара.

— А забор есть?

— Живая изгородь… Кустарник… и то не по всей территории. За забором около тысячи квадратных метров, — ответил Юскянен.

— Я хотела бы, чтобы весь участок обнесли дощатым забором высотой в шесть футов. И чтобы никто, крупнее белки, не смог прошмыгнуть через него, — заключила Ревекка Мертси.

— Непременно сделаем, — пообещал председатель муниципалитета Юскянен.

— Хорошо.

— Видите ли, таким образом мы займем нескольких безработных — одного плотника и с полдесятка подсобных. Нам рабочих мест не хватает! — воодушевлялся Юскянен.

— Ясно. Поступайте, как лучше для прихода, — заключила Мертси.

Так и сделали.

Шум, грохот! Долгие дни и недели царил он на территории дома, предназначенного для приходского врача. В темпе был сооружен крепкий забор. В комнатах наводили блеск две специально присланные уборщицы, получившие перевес в своих партиях — Синикка Аулис от центристов, Анникки Пюльвяйнен от народных демократов. Пять раз перемывали они окна изнутри и снаружи, суперпылесосом чистили ковровые покрытия полов — нигде ни пылинки.

Председатель муниципалитета Юскянен еще раз лично проверил состояние новенького дома, ожидавшего прибытия врача Ревекки Мертси. Ранее здесь жил только кандидат медицины, оставивший после себя в качестве мебели матрац и спальный мешок.