Пьер-Жан Беранже. Песни. Огюст Барбье. Стихотворения. Пьер Дюпон. Песни - Пьер-Жан Беранже

Ямбы

Пролог

Перевод П. Антокольского

Твердят, что мой восторг оплачен чьей-то взяткой,Что стих мой плавает в любой канаве гадкой,Что я, как Диоген, дырявый плащ влачуИ над кумирами из бочки хохочу,Что все великое я замарал в чернилах,Народ и королей, — всех разом осквернил их.Но чем же все-таки касается меняТа шарлатанская крикливая брехня?Чем оскорбят меня в своем однообразьеТорговцы пафосом и плясуны на фразе?Я не взнуздал стиха, и потому он груб, —Сын века медного, звучит он медью труб.{163}Язык житейских дрязг его грязнил, бывало,В нем ненависть ко лжи гиперболы ковала.Святошу и ханжу ни в чем не убедив,Пускай суров мой стих, но он всегда правдив.

Собачий пир

Перевод В. Г. Бенедиктова

{164}

Когда взошла заря и страшный день багровый,Народный день настал,Когда гудел набат и крупный дождь свинцовыйПо улицам хлестал,Когда Париж взревел, когда народ воспрянулИ малый стал велик,Когда в ответ на гул старинных пушек грянулСвободы звучный клик, —Конечно, не было там видно ловко сшитыхМундиров наших дней, —Там действовал напор лохмотьями прикрытых,Запачканных людей,Чернь грязною рукой там ружья заряжала,И закопченным ртом,В пороховом дыму, там сволочь восклицала:«. . умрем!»

А эти баловни в натянутых перчатках,С батистовым бельем,Женоподобные, в корсетах на подкладках,Там были ль под ружьем?Нет! их там не было, когда, все низвергаяИ сквозь картечь стремясь,Та чернь великая и сволочь та святаяК бессмертию неслась.А те господчики, боясь громов и блескуИ слыша грозный рев,Дрожали где-нибудь вдали, за занавескойНа корточки присев.Их не было в виду, их не было в поминеСредь общей свалки там,Затем, что, видите ль, свобода не графиняИ не из модных дам,Которые, нося на истощенном ликеРумян карминных слой,Готовы в обморок упасть при первом крике,Под первою пальбой;Свобода — женщина с упругой, мощной грудью,С загаром на щеке,С зажженным фитилем, приложенным к орудью,В дымящейся руке;Свобода — женщина с широким, твердым шагом,Со взором огневым,Под гордо реющим по ветру красным флагом,Под дымом боевым;И голос у нее — не женственный сопрано:Ни жерл чугунных ряд,Ни медь колоколов, ни шкура барабанаЕго не заглушат.Свобода — женщина; но, в сладострастье щедромИзбранникам верна,Могучих лишь одних к своим приемлет недрамМогучая жена.Ей нравится плебей, окрепнувший в проклятьях,А не гнилая знать,И в свежей кровию дымящихся объятияхЕй любо трепетать.

Когда-то ярая, как бешеная дева,Явилась вдруг она,Готовая дать плод от девственного чрева,Грядущая жена!И гордо вдаль она, при криках исступленья,Свой простирала ходИ целые пять лет горячкой вожделеньяСжигала весь народ;А после кинулась вдруг к палкам, к барабануИ маркитанткой в станК двадцатилетнему явилась капитану:«Здорово, капитан!»Да, это все она! она, с отрадной речью,Являлась нам в стенах,Избитых ядрами, испятнанных картечью,С улыбкой на устах;Она — огонь в зрачках, в ланитах жизни краска,Дыханье горячо,Лохмотья, нагота, трехцветная повязкаЧрез голое плечо,Она — в трехдневный срок французов жребий вынут!Она — венец долой!Измята армия, трон скомкан, опрокинутКремнем из мостовой!

И что же? о позор! Париж, столь благородныйВ кипенье гневных сил,Париж, где некогда великий вихрь народныйВласть львиную сломил,Париж, который весь гробницами уставленВеличий всех времен,Париж, где камень стен пальбою продырявлен,Как рубище знамен,Париж, отъявленный сын хартий, прокламаций,От головы до ногОбвитый лаврами, апостол в деле наций,Народов полубог,Париж, что некогда как светлый купол храмаВсемирного блистал,Стал ныне скопищем нечистоты и срама,Помойной ямой стал,Вертепом подлых душ, мест ищущих в лакеи,Паркетных шаркунов,Просящих нищенски для рабской их ливреиМишурных галунов,Бродяг, которые рвут Францию на частиИ сквозь щелчки, толчки,Визжа, зубами рвут издохшей тронной властиКровавые клочки.

Так вепрь израненный, сраженный смертным боем,Чуть дышит в злой тоске,Покрытый язвами, палимый солнца зноем,Простертый на песке;Кровавые глаза померкли: обессилен,Свирепый зверь поник,Раскрытый зев его шипучей пеной взмылен,И высунут язык.Вдруг рог охотничий пустынного простораВсю площадь огласил,И спущенных собак неистовая свораСо всех рванулась сил;Завыли жадные, последний пес дворовыйОскалил острый зубИ с лаем кинулся на пир ему готовый,На недвижимый труп.Борзые, гончие, легавые, бульдоги —Пойдем! — и все пошли:Нет вепря — короля! Возвеселитесь, боги!Собаки — короли!Пойдем! Свободны мы — нас не удержат сетью,Веревкой не скрутят,Суровой сторож нас не приударит плетью,Не крикнет: «Пес! Назад!»За те щелчки, толчки хоть мертвому отплатим;Коль не в кровавый сокЗапустим морду мы, так падали ухватимХоть нищенский кусок!Пойдем! — и начали из всей собачьей злостиТрудиться что есть сил;Тот пес щетины клок, другой — обглодок костиКлыками захватил,И рад бежать домой, вертя хвостом мохнатым,Чадолюбивый пес:Ревнивой суке в дар и в корм своим щенятамХоть что-нибудь принес;И, бросив из своей окровавленной пастиДобычу, говорит:«Вот, ешьте: эта кость — урывок царской власти,Пируйте — вепрь убит!»

Лев

Перевод П. Антокольского

{165}

Я был свидетелем той ярости трехдневной,Когда, как мощный лев, народ метался гневныйПо гулким площадям Парижа своего,И в миг, когда картечь ошпарила его,Как мощно он завыл, как развевалась грива,Как морщился гигант, как скалился строптиво…Кровавым отблеском расширились зрачки.Он когти выпустил и показал клыки.

И тут я увидал, как в самом сердце боя,В пороховом дыму, под бешеной пальбою,Боролся он в крови, ломая и круша,На луврской лестнице… И там, едва дыша,Едва живой, привстал и, насмерть разъяренный,Прочь опрокинул трон, срывая бархат тронный,И лег на бархате, вздохнул, отяжелев, —Его Величество народ, могучий лев!

Вот тут и началось, и карлики всей кликойНа брюхах поползли в его тени великой.От львиной поступи одной лишь побледнев,Старалась мелюзга ослабить этот гнев,И гриву гладила, и за ухом чесала,И лапу мощную усердно лобызала,И каждый звал его, от страха недвижим,Своим любимым львом, спасителем своим.Но только что он встал и отвернулся, сытыйВсей этой мерзостью и лестью их открытой,

Но только что зевнул и, весь — благой порыв,Горящие глаза на белый день открыв,Он гривою тряхнул и, зарычав протяжно,Готовился к прыжку и собирался важноПарижу объявить, что он — король и власть, —Намордник тотчас же ему защелкнул пасть.

Девяносто третий год

Перевод П. Антокольского

{166}

Был день, когда, кренясь в народном урагане,Корабль Республики в смертельном содроганье,Ничем не защищен, без мачт и без ветрил,В раздранных парусах, средь черноты беззвездной,Когда крепчал Террор в лохмотьях пены грозной,Свободу юную едва не утопил.

Толпились короли Европы, наблюдая,Как с бурей борется Республика младая, —Угроза явная для королей других!Корсары кинулись к добыче, торжествуя,Чтоб взять на абордаж, чтоб взять ее живую, —И слышал великан уже злорадный гик.

Но, весь исхлестанный ударами ненастья,Он гордо поднялся, красуясь рваной снастью,И, смуглых моряков набрав по всем портам,Не пушечный огонь на королей низринул,Но все четырнадцать народных армий двинул,{167} —И тут же встало все в Европе по местам!

Жестокая пора, год Девяносто Третий,Не поднимайся к нам из тех десятилетий,Венчанный лаврами и кровью, страшный год!Не поднимайся к нам, забудь про наши смуты:В сравнении с тобой мы только лилипуты,И для тебя смешон визг наших непогод.

Нет жгучей жалости к народам побежденным,Нет силы в кулаках, нет в сердце охлажденномБылого мужества и прежнего огня, —А если страстный гнев порою вырастает, —Мы задыхаемся, нам пороху хватаетНе более, чем на три дня!

Известность