Дом тишины - Орхан Памук

и таким образом дам читателю понять, что мои факты очищены от приятных и забавных фантазий, появлявшихся в текстах из-за человеческих эмоций и страстей. Однажды читатель прочтет мои страницы, написать которые будет гораздо тяжелее, нежели 6000 страниц Эвлии Челеби, и увидит там туманную глыбу чистой, неприкрытой ничем истории. Все будет выглядеть на бумаге настоящим, как у Эвлии, точно дерево, птица или камень, и читатель почувствует, что за этим фактом следует другой, такой же настоящий. И тогда я избавлюсь от странных червей истории, что, казалось, извивались у меня в голове. В тот день освобождения я, может быть, пойду на пляж. И мое удовольствие от моря будет таким же искренним и безгрешным, как и удовольствие Эвлии от бассейна… Так я лежал и думал, но внезапно мои мысли прервал наглый автомобильный гудок. Этот отвратительный, пронзительный современный звук, который разорвал мечты, стер мгновения. Он сразу вывел меня из себя.

Я быстро встал с кровати, торопливо спустился по лестнице и вышел в сад. Ветер стал сильнее, надвинулись тучи — начинается дождь. Я закурил, прошел по саду, вышел на улицу. Эй вы, стены, окна, машины, балконы, жизни за этими окнами, резиновые надувные мячи, босоножки, плавательные круги, шлепки, банки, кремы, коробки, рубашки, полотенца, сумки, ноги, юбки, женщины, мужчины, дети, жуки, покажите мне, что вы можете мне рассказать, покажите мне ваши застывшие мертвые лица, покажите ваши загорелые плечи, вашу зрелую грудь, ваши ненадежные тонкие руки, ваши беспомощные взгляды, покажите мне все краски — ведь я хочу забыть себя, смиренно разглядывая все это, хочу улететь, забыть себя, глядя во все глаза на неоновые лампы, на пластмассовые рекламные стенды, на политические лозунги, на телевизоры, на голых женщин на стенах, на магазины, фотографии в газетах и пошлые афиши… Давайте, покажите мне, покажите!..

Стоп! Я, оказывается, дошел до пирса! Напрасное воодушевление — я обманываю самого себя! Я знаю, что я втайне люблю и в глубине души скучаю по всему; что считаю безжизненным и заурядным, и хотя я пытаюсь убедить себя в том, что все это мне противно, я сам являюсь частью всего этого. Иногда я убеждаю себя, что хотел бы жить на двести лет раньше или позже, но это ложь — я знаю, что обожаю даже это отвратительное опьянение. Я обожаю газированную воду и рекламумыла, стиральные машины и маргарин. Век, в который я живу, надел на меня очки, в которых все выглядит искаженным, я чувствую, что не могу разглядеть реальность, но, черт побери, мне нравится то, что я вижу!

Какой-то катер медленно приближается к пирсу, чтобы укрыться от южного ветра, и неторопливо покачивается на небольших волнах. Он и не подозревает о существовании подсознания, что качает его и заставляет двигаться, — счастливый катер! Я зашагал в сторону кофейни. Толпа. Ветер вздымает края скатертей на уличных столиках, но пластмассовые зажимы удерживают их на месте, чтобы мамы, папы и дети могли спокойно пить свой чай и газировку. На катере с трудом опускают парус — ему полюбился ветер. Белая ткань дрожит, опускаясь вниз, словно пойманный голубь, беспомощно бьющий крыльями, но тщетно: наконец парус спущен. Что будет, если я перестану играть в игру «что такое история»? Пойду почитаю свою тетрадь, просто отвлекусь архивными воспоминаниями. А если сесть и выпить чаю? Свободных столиков нет. Я подошел к окну и заглянул внутрь кофейни. Там сидят картежники, играют в карты, но есть свободные столы. Реджеп ходит сюда! Картежники смотрят на карты, потом кладут их на стол, словно устали от игры и отдыхают. Один из них собрал карты, тасует. Я смотрел, как он тасует, рассеянно глядя по сторонам, и вдруг мне стало все ясно, и я заволновался. Да-да! Все может решить колода карт!

Я возвращаюсь домой и продолжаю размышлять.

Я напишу обо всех преступлениях, убийствах и воровстве, войнах и крестьянах, пашах и мошенниках, обо всех этих фактах, что спят в тишине архива, по отдельности, на бумажках размером с карту. А потом я перетасую эту ужасную колоду из сотен, нет, миллионов событий, как колоду обычных карт; конечно, это будет очень трудно сделать, нужны будут специальные машины, барабаны, как в лотерее, которую обычно разыгрывают в присутствии нотариуса и свидетелей. И вручу все это моему читателю! Вот, скажу я ему, пожалуйста, молодой читатель, вот история и жизнь, читайте, как вам заблагорассудится: ничто ни с чем не связано, нет ни начала, ни конца, ни лица, ни спины, ни причины, ни результата. Все просто существует, и все, что есть, живет внутри этого, но никакой истории, что связала бы все это в единое целое, нет. Хотите — сами выдумайте такую историю. И тогда молодой читатель грустно спросит: как же так, истории не существует? Совсем не существует? И тогда я признаю его правоту и скажу: я вас, конечно же, понимаю, вы молоды; вам необходима история, которая бы все объясняла — ради общепринятых принципов и устоев, чтобы жить спокойно и верить в жизнь, полагая, что можно взяться за один кончик одного события и вытянуть на себя весь мир, любое место; иначе в таком возрасте можно сойти с ума; вы правы, скажу я и торопливо напишу сверху слово

словно засунув джокера в колоду из миллионов карт, и начну впихивать под это слово карты, на которых и будет написан сам рассказ. Молодой читатель опять спросит: хорошо, но что все это значит? К чему все это приведет? Что нужно делать? Во что нужно верить? Что верно, а что — нет? Что нужно делать в жизни? Что такое жизнь? С чего надо начинать? В чем суть всего? Какой из этого вывод? Что мне делать? Что мне делать? Что мне делать? Черт возьми! Мне стало очень тоскливо. Я иду обратно…

Я проходил мимо пляжа, и в этот момент из-за туч внезапно выглянуло солнце, и копошащаяся человеческая масса, покрывавшая песок, мгновенно потеряла смысл своего существования. Я попытался представить, что они лежат не на песке, а на леднике и хотят не загорать, а согреть ледник, как курицы, которые греют свои яйца. Но я знаю: эти усилия нужны для того, чтобы я порвал цепь причин и освободился от движущей силы необходимости, привязанной к привычным нам устоям. Если то, на чем лежат эти люди, не песок, а лед, то я не виновен, а свободен и могу делать все, что захочу. И все может произойти. Я пошел дальше.

Вышло солнце, я зашел в бакалею, попросил три бутылки пива. Пока мальчишка-продавец складывал их мне в бумажный пакет, я почему-то попытался вообразить, что низкорослый, уродливый старик с большим ртом похож на Эдварда Дж. Робинсона. И, удивительно, оказалось — он на него похож. Даже не верилось — такой же острый нос, мелкие зубы и бородавка на щеке. Но есть усы и голова лысая. Вот безнадежная социология слаборазвитой страны — чем отличается конкретный социальный экземпляр, плохая копия оригинала, которую мы видим в данный момент, от самого оригинала? Лысой головой, усами, демократией и промышленностью. Я сталкиваюсь с фальшивым Эдвардом Дж. Робинсоном взглядом. Представить, что он вдруг начнет изливать душу: господин, вы знаете, как мне трудно жить, будучи неудачной копией другого человека! Моя жена и дети все время смотрят на настоящего Робинсона, а потом упрекают меня тем, что есть у меня, но нет у него, и считают это моим недостатком. Разве быть непохожим на него — вина, скажите ради Аллаха! Разве нельзя оставаться самим собой? А если бы тот человек не был знаменитым актером, то какой бы недостаток они тогда во мне нашли? Тогда бы они нашли другой пример, критиковали бы тебя за то, что ты на него похож, подумал я. Вы правы, господин! Вы социолог или профессор? Нет, доцент! Старый Робинсон взял свою брынзу и медленно вышел из магазина. Я тоже взял бутылки, возвращаюсь домой и думаю, что с меня уже хватит. Изрядно усилившийся ветер впустую трепал развешенные по балконам на бельевых веревках купальники, бессмысленно стучал какой-то оконной рамой.

Я пошел домой, поставил бутылки в холодильник, но дьявол попутал меня, когда я закрывал дверцу, я не сдержался и выпил стакан ракы на голодный желудок, как лекарство. Потом пошел к Нильгюн. Она тоже ждала меня, чтобы погулять. Ее волосы и страницы книги развеваются по ветру. Я сказал ей, что в квартале смотреть не на что. Мы решили покататься на машине. Я поднялся наверх за ключами, тетрадь свою тоже захватил, а с кухни взял бутылки с пивом и ракы, бутылку воды и открывалку. Увидев, что я набрал, Нильгюн посмотрел на меня так, будто она тоже хочет выпить со мной, потом сбегала, принесла радио. Машина со стоном и кашлем завелась. Мы медленно проехали в толпе людей с пляжа, и, когда выезжали из квартала, вдалеке, на горизонте, беззвучно ударила молния. Гром до нас донесся гораздо позже.

Я спросил: «Куда поедем?» «В этот твой караван-сарай, где жили зачумленные, — ответила Нильгюн. — В страну чумы». «Я не уверен, существовало такое место или нет», — заметил я. «Ну вот и хорошо, — сказала Нильгюн, — поедешь, посмотришь, решишь окончательно». «Решишь окончательно», — задумался я, как вдруг она добавила: «Или ты боишься что-либо решать окончательно?» «Истории, рассказанные во время чумы…» — пробормотал я. «Ты читаешь какой-то роман?» — спросила Нильгюн удивленно. «Знаешь, — ответил я, волнуясь, — эта мысль о чуме постепенно начинает занимать все мои мысли. Вчера ночью я вспомнил, что где-то читал, что после того, как Кортес с таким маленьким войском нанес поражение ацтекам и захватил Мехико-Сити, была чума. Когда в городе началась эпидемия чумы, ацтеки решили, что бог на стороне Кортеса». «Ну и очень хорошо, — ответила Нильгюн. — Ты тоже узнаешь, что у нас была чума, свяжешь это с другими событиями и будешь изучать все это». «А если ничего такого не было?» — «Тогда не будешь!» — «А если не буду, тогда что мне делать?» — «Ты всегда будешь делать то, что делаешь. Будешь изучать историю». — «Я боюсь, что теперь не смогу ее изучать». — «Почему ты не хочешь верить, что ты можешь быть хорошим историком?» — «Потому что я знаю, что в Турции не может ничего хорошего получиться». — «Неправда, дорогой». — «Нет, правда, пойми это, наконец, такая у нас страна. Дай мне ракы». — «Не-е-ет. Смотри, как здесь красиво. Коровы. Коровы тети Дженнет, помнишь про тетю Дженнет?» «Коровы!!! — взорвался я вдруг. — Чертовы тупые коровы! Заурядности! Черт бы их всех побрал!» Затем я расхохотался, но, наверное, смех мой звучал не очень естественно. «Ты ищешь повод, чтобы махнуть на себя рукой, правда?» — спросила Нильгюн. «Ищу. Дай-ка мне ракы!» «Почему ты хочешь махнуть на себя рукой? Ведь у тебя нет никаких причин, — сказала Нильгюн. — Разве тебе себя не жалко?» — «А чего жалеть? Чем я отличаюсь от множества других людей, махнувших на себя рукой?» «Сударь, вы же такой ученый человек!» — насмешливо произнесла Нильгюн. «На самом деле тебе хочется сказать это серьезным тоном, но ты не можешь решиться, правда?» «Да, — решительно согласилась на этот раз Нильгюн. — Да. Почему нужно махнуть на себя рукой без всякой причины?» «Так ведь не без причины, — ответил я. — Когда я махну на себя рукой, я стану счастливым. Я стану настоящим тогда». «Ты и сейчас настоящий», — не очень уверенно сказала она. «Я только стану настоящим. Понимаешь? Я сейчас не настоящий! Человек, который судит сам себя, который каждое мгновение спрашивает с себя за все, не сумеет быть настоящим в Турции, обязательно сойдет с ума. Чтобы в Турции не сойти с ума, нужно плюнуть на себя. Так ты дашь мне ракы?» — «Бери!» — «Наконец-то! И приемник свой включи!» — «Тебе нравится строить из себя старшего брата». — «Я ничего из себя не строю. Я такой и есть. Я турок!» — «Куда ты едешь?» «На холмы, — ответил я, внезапно заволновавшись. — Куда-нибудь, откуда нам будет лучше всего видно всё. Всё вместе…» — «Что — всё?» — «Может, если я увижу всё вместе и сразу…» «Может быть — что?» — спросила Нильгюн, но я не ответил.