Дом тишины - Орхан Памук

Я подождал, пока эти два щеголя, нацепившие в такую жару пиджаки с галстуками, пройдут мимо. Я не хочу, чтобы они подумали что-то плохое. Я даже приотстал немного, как вдруг смотрю — Нильгюн почти бежит. До ее дома оставался только один поворот, и я тоже побежал за ней. А за мной — Мустафа. Повернув за угол, я растерялся: она подбежала к карлику, шагавшему вразвалку со своими авоськами, и взяла его под руку. Я решил было — пойду сейчас, устрою что-нибудь им обоим, но не смог даже сдвинуться с места. Стою, как дурак, и смотрю им вслед. Подошел Мустафа.

— Трус такой, — сказал он. — Я тебе покажу.

— Это я им покажу! — сказал я. — Завтра! Завтра я им покажу!

— Собираешься проучить ее завтра?

Но я хотел сделать все именно сейчас! Что-нибудь плохое — например, вмазать разок Мустафе! Дам ему, он упадет и останется лежать. Что-то очень плохое, чтобы до всех дошло — вот надаю ему по морде, чтобы он за мной не следил и чтобы никто не считал, что я трус. Мне не нравится, когда кто-нибудь думает обо мне так, как он. Я совсем другой человек, вы знаете об этом, смотрите, какие у меня кулаки. Я теперь совсем другой, я уже не я. Я так разозлился, что как бы смотрю на это зло, выходящее из меня, и мне самому становится страшно от этого другого я. Даже Мустафа ничего не говорит, потому что он тоже это заметил. Мы идем молча. И ты потом тоже раскаешься, поняла?

В бакалее покупателей не было, был только сам бакалейщик. Мы попросили «Джумхуриет», он решил, что нам нужен один номер, и протянул нам его, но когда я сказал, что нам нужны все газеты, он сразу понял, но поскольку он тоже испугался меня, как Мустафа, то отдал все, что было. Мусорного контейнера поблизости не было. Я разорвал газеты, а потом раскидал все по сторонам. Еще содрал и порвал плакаты с полуголыми красотками, развешенные на витрине, дешевые еженедельные журналы, грех, мерзость, грязь… Значит, вычистить все эти нечистоты выпадет на долю мне… Даже Мустафа растерялся.

— Ладно, все, все, хватит уже! — твердил он. Силой вывел меня из бакалеи и сказал: — Вечером придешь в кофейню! А завтра утром опять будешь здесь.

Сначала я промолчал. А потом, когда он уже уходил, попросил у него сигарету, и он дал ее мне.

23

Реджеп взял мой поднос и унес его на кухню, а потом ушел на рынок. Когда он пришел обратно, с ним был кто-то еще. По легкой как перышко походке, я поняла, что это Нильгюн. Она поднялась наверх, открыла дверь в мою комнату и посмотрела на меня: волосы мокрые, ходила на море. Потом она ушла. И до самой ее смерти ко мне в комнату больше никто из них не заходил. Я лежала в постели и слушала звуки мира. Сначала внизу разговаривали Нильгюн и Фарук, а потом отвратительный шум, что доносится по субботам с пляжа, стал невыносимо громким. Сон никак не приходил ко мне, и я говорила: видишь, Селяхаттин, на земле наконец настал тот ад, что казался тебе раем; слышишь его звуки? Все равны, каждый, кто сколько-то заплатил, может войти, раздеться и лечь вместе с другими! Слышишь? Я встала и закрыла ставни и окно, чтобы не слушать. Долго ждала обеда, чтобы погрузиться в забытье дневного сна. Реджеп опоздал. Сказал — ходил на похороны какого-то рыбака. На обед я решила не спускаться. Реджеп забрал у меня поднос и, прикрыв мне дверь, ушел. Я жду, когда придет послеобеденный сон.

Мама говорила, что самый хороший сон — днем. После обеда ты всегда видишь самые прекрасные сны и от этого становишься красивее. Правда. Перед сном мне делалось немного жарко, я расслаблялась, словно бы теряя вес, а засыпая, летала, точно крошечный воробей. Перед тем, как я просыпалась, открывали окно, чтобы впустить свежий воздух, и зеленые ветви деревьев из нашего сада в Нишанташи дотягивались до комнаты. Иногда мне казалось, что сон продолжается, хотя я уже проснулась. Наверное, когда я умру, мои мысли буду бродить по комнате, среди предметов и перед плотно закрытыми ставнями, мысли будут кружить, пробираясь по моему столу и кровати, стенам и потолку, и если кто-нибудь медленно приоткроет дверь, он увидит тени моих мыслей в воздухе… Закрой дверь, не пачкай мои мысли, не отравляй мои воспоминания, пусть мои невинные мысли парят здесь, как ангел, в воздухе, под потолком, в этом доме безмолвия, до самого судного дня, чтобы вам стало стыдно самих себя. Но я знаю, что они будут делать после моей смерти. К тому же младший однажды проболтался. Чертовы внуки. Этот дом такой ветхий, Бабушка, давай снесем его, а на его месте построим новый, на несколько квартир. Я же знаю: вам гораздо больнее оттого, что кто-то остался безгрешным, а не оттого, что сами по шею в грехе.

Ты должна преодолеть этот глупый запрет, называемый грехом, как я, говорил Селяхаттин; выпей немного ракы, как я, просто попробуй, неужели тебе совсем не любопытно, это же совсем безвредно, а наоборот, полезно, сообразительность развивается. Перестань! Хорошо. Но хотя бы раз скажи, Фатьма, только один раз, и все, — а грех твой муж берет на себя, — скажи, Фатьма: «Аллаха нет». Хватит богохульствовать! Хорошо, тогда послушай, что я недавно написал о знании; это — самая важная статья моей энциклопедии; по правилам нового алфавита я поместил ее под буквой «3»; слушай, что я написал: источник всякого знания — опыт… Знание, не подтвержденное опытом, не может быть истинным… На этом предложении основано все научное знание, и вопрос о существовании Аллаха сразу становится незначительным. Потому что это невозможно доказать на опыте… А онтологический опыт — всего лишь схоластическая болтовня!.. Бог — это всего лишь идея, выдуманная метафизиками забавы ради. И в нашем мире яблок, груш и женщин-по-имени-фатьма Аллаха, к сожалению, нет… Ха-ха-ха! Понимаешь, Фатьма, нет больше Аллаха твоего! Я собираюсь немедленно опубликовать это! Я не могу ждать, пока я закончу свою энциклопедию, и написал письмо издателю Эстефану, хочу немедленно напечатать это отдельным изданием. Я опять хочу позвать ювелира Авраама, приготовь что-нибудь для него; я не намерен терпеть твои бабские капризы в таком важном вопросе, ты достанешь из своей шкатулки что-нибудь получше, и уверен — польза от этой брошюры будет всей стране, а если эти пентюхи не смогут ее продать, то я клянусь — сам пойду в Сиркеджи и буду ее продавать! Увидишь, как ее расхватают! Ведь я отдал много лет своей жизни, чтобы записать эти идеи, почерпнутые из европейских книг, так, чтобы это было понятно простым людям. И ты это прекрасно знаешь, Фатьма! И для меня важнее не то, прочтут они или нет, а то, изменятся ли они, прочитав.

Но, слава богу, кроме него и, может быть, его карлика, никто не читал эту гадкую ложь. Одна я с отвращением читала о том, что в будущем настанет «прекрасный рай», о котором воодушевленно писал несчастный грешник, ослепленный шайтаном, и о том, как он молился, чтобы все, о чем он пишет, как можно скорее настало на земле. Больше никто этого не читал.

Это произошло на седьмой месяц после того, как Селяхаттин дал определение смерти, и на третий месяц после его смерти; мой Доан был в Кемахе, стояла середина зимы, и в доме не было никого, кроме меня и карлика. Той ночью шел снег, и я подумала, что он, наверное, засыпал и его могилу. Вдруг я чего-то испугалась и решила как-то погреться: ведь я сидела одна, замерзшая, в комнате, и ноги у меня были холодные как лед. Но я была уверена, что не смогу выпить, так как по-прежнему не выношу запах алкоголя, которым всегда пахло у него изо рта. Тоскливый бледный свет лампы не грел, снег бил в окна, но я не плакала. Но все-таки я решила согреться, поднялась наверх и подумала, что сейчас войду в комнату Селяхаттина, куда никогда не входила при его жизни и где никогда не смолкали звуки его шагов. Я медленно толкнула дверь и увидела: бумаги, бумаги, бумаги, исписанные, исчерченные, изрисованные бумаги: кипы, горы бумаг дерзко рассыпались по комнате, нагло разлеглись на столах, на креслах и стульях, в ящиках и ящичках, на книгах и внутри книг, на полу и на подоконниках… Я открыла заслонку огромной уродливой печи и начала кидать их туда. Потом я бросила туда спичку и еще немного бумаг, писанины и газет, и печка разгорелась, глотая твои грехи, Селяхаттин! Горят твои грехи, и на душе у меня постепенно теплеет! Твое произведение, которому ты отдал всю жизнь? Твои дорогие грехи! Посмотрим-ка, что написал дьявол… Пока я разрывала и сжигала бумаги, мне удалось кое-что прочитать. В заголовках он делал краткие заметки: республика — вот та форма власти, которая нам необходима… Существуют различные виды республик… В книге Де Пассе, посвященной этому вопросу… 1342 год…[61] В газетах за эти дни пишут, что на этой неделе в Анкаре была образована… Хорошо… Лишь бы они и это не испортили… Сравни теорию Дарвина и расскажи на простых примерах, которые будут понятны даже дуракам, о превосходстве науки… Землетрясение — это колебания земной поверхности, происходящие исключительно по геологическим причинам… Женщина — спутница мужчины… Женщины бывают двух типов… Первый тип женщин — естественные; это настоящие женщины, которые спокойно пользуются наслаждениями и удовольствиями, дарованными им природой, они спокойные, беспечные, беззаботные и добрые; большинство таких женщин — из низших классов, простого происхождения… Как неофициальная жена Руссо… Она была служанкой и родила ему шестерых детей… А второй, тип женщин — нервозные, властные, аристократического происхождения, вынужденные следовать своим слепым верованиям; холодные женщины, не способные понимать… Как Мария-Антуанетта… Женщины этого типа так холодны и настолько не способны на понимание, что многие ученые и философы искали любовь и понимание у женщин низшего сословия… Служанка Руссо, дочка пекаря — подруга Гёте, и опять-таки служанка коммуниста-ученого Маркса… У него даже родился ребенок от нее… Энгельс усыновил его… Почему нужно стесняться? Это ведь правда жизни… Таких примеров еще много… Эти великие люди претерпевали от своих холодных жен страдания, которых вовсе не заслужили, портили себе жизнь, впустую тратя время, и поэтому кто-то из них, возможно, не успел закончить роман или философский труд, а кто-то — энциклопедию… А эти дети, которых не признают закон и общество!.. Это — тоже боль… Смотрю на крылья аиста и думаю; интересно, можно ли построить летательный аппарат такой же точно формы, как аист, вроде цеппелина, но только без винта сзади?… Самолет теперь — военное оружие… На прошлой неделе человек по имени Линдберг сумел перелететь всю Атлантику… В 22 года… Все падишахи — глупцы… А нынешний — игрушка в руках иттихадистов[62] — один из первых глупцов… Ящерицы в нашем саду не читали Дарвина, но факт того, что они оставляют хвост, соответствует его теории, и это следует рассматривать не как чудо, а как победу человеческой мысли! Если бы я мог доказать, что христианство ускоряет процесс индустриализации, то я бы написал, что нам необходимо перейти из ислама в христианство… Я читала, читала, читала, с отвращением бросала бумаги в огонь и постепенно согревалась. Я уже не знала, сколько прочла, а сколько-бросила в печь, как вдруг внезапно открылась дверь, и я вижу — в дверях стоит карлик: ему тогда было еще девятнадцать лет: что вы делаете, госпожа, неужели вам не жалко? Замолчи! Это же грех, неужели вам не жалко? Молчи, говорю! Разве не грех? Он все никак замолчать не может! Где моя палка?! Замолчал. Есть ли еще другие бумаги? Ты спрятал что-нибудь? Говори правду, карлик, это — все, что есть? Молчит! Значит, ты что-то спрятал, карлик, но ты не сын его, а просто ублюдок, и у тебя нет никаких прав, понятно, отдавай-ка мне, я сожгу все это, ну-ка неси быстро, нет, смотрите на него, он все твердит: разве не жалко?! Где моя палка?! Иду на него. Он, коварный, быстренько сбежал вниз по лестнице. И кричит снизу: нет у меня ничего, Госпожа, клянусь, я ничего не прятал! Ладно! Я ничего не сказала. В полночь я внезапно ворвалась к нему, разбудила и вышвырнула его из его странно попахивавшей комнаты, хорошенько обыскала там каждый угол, перерыла все вплоть до крошечного матраса на его маленькой детской кроватке: да, других бумаг нет.