Великие Моголы. Потомки Чингисхана и Тамерлана - Бембер Гаскойн

Его утешала нежная забота старшей дочери Джаханары, которая занимала место первой дамы при дворе после смерти Мумтаз Махал, а теперь целиком отдалась уходу за отцом. Он подолгу сидел, глядя через излучину Джамны на мемориал своей любимой преданной жены, нашедшей последний покой в созданном его стараниями знаменитом Тадж Махале. Долгие часы проводил он с муллами, читая Коран. Лишенный возможности смотреть бои слонов, за которыми он в свое время наблюдал из того же самого здания, где теперь обитал, он развлекался домашней пародией на схватки могучих великанов-бойцов – поединками прирученных антилоп в мраморных двориках. В конце концов, когда горечь при мысли об уничтожении трех четвертей своих наследников сменилась признанием того, что не осталось альтернативы Аурангзебу, Шах Джахан даже немного уменьшил свою враждебность по отношению к бессердечному сыну. Но они никогда более не встречались. Шах Джахан после повторного приступа уремии мирно скончался 22 января 1666 года, слушая стихи из Корана. На следующее утро его тело перевезли в Тадж Махал, где он и был похоронен рядом со своей женой.

Жан-Батист Тавернье, который находился в то время в Индии, писал, что Шах Джахан имел намерение построить повторение Тадж Махала из черного мрамора на противоположном берегу Джамны как мавзолей для себя, соединенный мостом с усыпальницей жены, однако расчетливый Аурангзеб отказался от возведения столь грандиозного ансамбля и без особых хлопот поместил прах отца в уже существующем Тадже. Легенда возникла уже с тех времен, хотя других подтверждений ее в свидетельствах современников мы не находим. Соотносительное расположение двух мраморных саркофагов часто приводилось как доказательство справедливости предположения Тавернье; Мумтаз Махал занимает центральное место в здании, прямо под наивысшей точкой купола мавзолея, сам же Великий Могол, хотя постамент его саркофага выше, чем постамент гробницы жены, находится как бы в подчиненном положении, слегка в стороне. Но то же самое соположение можно видеть в Агре, в усыпальнице итимад-уд-дауне, которая строилась с явным расчетом поместить в ней прах мужа и жены, так что создаваемый легендой образ Аурангзеба как недостойного сына кажется несправедливым.

Почти год спустя после поспешного объявления себя императором Аурангзеб устроил в Дели вторую, более официальную коронацию, которая, видимо, была наиболее великолепной из всех подобных церемоний у Моголов. Роскошь и пышность предыдущих коронаций дополнялась теперь изысканно красивыми зданиями Шах Джахана и его богатым павлиньим троном. Астрологи избрали 5 июня 1659 года как наиболее благоприятный день и три часа пятнадцать минут после восхода солнца как наиболее благоприятное время суток. Предсказанию следовали так тщательно, что Аурангзеб ждал за ширмой в дивани ам, когда астрологи, следящие за временем по водяным и песочным часам, подадут ему знак выйти и занять место среди подушек на усыпанном драгоценностями троне.

Вскоре после коронации Аурангзеб обнародовал указ, согласно которому вся жизнь общества выстраивалась в соответствии со строгими установлениями ислама, и назначил мухтасиба, иначе говоря, блюстителя нравов, в чьи обязанности входило строгое наблюдение за исполнением предписаний. То была первая из целого ряда подобных мер, принятых за время правления Аурангзеба, с течением времени все более пуританских по существу и все более противоиндуистских по воздействию. С давних пор шли споры, в большинстве своем пристрастные, по поводу того, был ли Аурангзеб фанатиком, стремившимся принудить популяцию «неверных» в империи принять ислам, или обычным серьезно верующим человеком, желавшим управлять страной строго, но справедливо в соответствии с законами священного для него Корана. Особый накал страстей породили дебаты по поводу враждебных отношений между мусульманами и индуистами, несомненно обострившихся во время правления Аурангзеба и через два с половиной столетия приведших к разделу субконтинента и ужасающей резне в 1947 году.[54]

Правда об Аурангзебе находится где-то между двумя этими суждениями. Он является нам из своих писем – сухой, напыщенный, полный условных религиозных принципов – как человек, почти лишенный воображения и необычайно приверженный букве закона, хотя следует добавить, что сама эта приверженность расценивается как добродетель многими правоверными мусульманами (один из его собственных историков восторженно отмечал, что император «замечателен в своей непоколебимой привязанности к вере»). К тому же он с его стойким желанием избегать снисходительности к себе самому и всяческой рисовки кажется человеком в значительной мере сосредоточенным на спасении собственной души. Его меры отражают внутренний пуританизм, как личный, так и общественный. Он не продолжил утренние появления императора на джхароке, так как это отдавало обожествлением человека; в 1668 году он запретил, предположительно из того же смирения, написание какой бы то ни было истории своего правления; музыка была запрещена при дворе, так же как по-женски изысканная одежда, и когда один из придворных явился как-то в слишком длинном и красивом одеянии, ему пришлось перенести немалое ущемление достоинства: прямо в присутствии императора ему ножницами укоротили подол. Алкоголь был, разумеется, под запретом, а выращивание конопли, или бханджа, как ее называли в Индии, объявлено незаконным по всей империи.

Чрезмерным и смешным проявлением одержимости буквой закона представляется фирман от 1669 года о правилах выращивания фиников и миндаля, культур, имевших большое значение для сельского хозяйства арабских стран и потому упоминаемых в Коране, но в Индии известных разве что понаслышке; столь же неуместно настойчивое намерение Аурангзеба вернуться к мусульманскому лунному календарю для сбора налогов, хотя, как признавал современный Аурангзебу историк, «математики, астрономы и люди, изучавшие историю, знают, что созревание хлебных злаков и плодов в разные времена года исчисляется по солнечному обороту и не может быть определено по году лунному».

Но наиболее пагубной стороной ортодоксии Аурангзеба было введение строгих ограничений для индусов, санкционированных законом ислама по отношению к неверным, но вряд ли разумных в пределах Индии с ее обстоятельствами. В качестве наиболее существенных можно привести два примера: во-первых, попытку провести в жизнь закон, запрещающий строительство новых индуистских храмов и предписывающий разрушение тех, которые были построены недавно, а во-вторых, восстановление в 1679 году уже упомянутой нами ранее джизии, то есть налога, якобы представляющего собой возмещение со стороны неверных в уплату за то, что правоверные обеспечивают им военную защиту. Эти поборы были отменены Акбаром ровно сто лет назад.

Ортодоксальность Аурангзеба несомненно была результатом его религиозных убеждений, но она приносила ему определенные выгоды: к примеру, обеспечила столь необходимые ему оправдание его действий и поддержку во время военной борьбы за престол. Отправляясь уничтожать вольнодумца Дару, слишком сильно напоминавшего об Акбаре, Аурангзеб своей волей развязывал сдерживаемые до поры до времени неудовлетворенность и враждебность, испытываемые ортодоксальными улемами с тех самых времен, когда Акбар без каких-либо колебаний перестал с ними считаться. Любой фанатизм, если дать ему волю, очень трудно обуздать, и невозможно определить, насколько Аурангзеб был лично ответствен за многие мелкие акты дискриминации, применявшейся по отношению к индусам во время его правления. Его апологеты утверждают, что он не был сторонником дискриминации в чисто бытовых, мирских делах (при этом они опираются главным образом на приписываемое Аурангзебу высказывание: «Какое отношение имеют земные дела к религии? И какой смысл смешивать вопросы управления государством с фанатизмом? Для вас существует ваша вера, а для меня – моя»); они заверяют также, что вспышка осквернения индуистских храмов мусульманами, а мусульманских мечетей индуистами во время его правления была по преимуществу выражением пустившей в обществе глубокие корни взаимной вражды, а не прямым результатом заявлений императора. Враждебность несомненно имела место, точно так же как она имела место в ортодоксальном кругу Бадавни при Акбаре. Однако политика Акбара, бесспорно, препятствовала ее широкому распространению. И только при императоре, готовом ввести и узаконить строжайшие предписания ислама, враждебность эта, так сказать, вырвалась на свободу. Именно по причине полной противоположности позиций Акбара и Аурангзеба, прадеда и правнука, каждый из которых правил Индией в течение полувека, они и остались двумя Великими Моголами, вызывающими взаимно противоположные суждения о себе. Для большинства индусов Акбар – величайший из мусульманских императоров Индии, Аурангзеб же – наихудший из них, для мусульман все наоборот. Для стороннего наблюдателя почти несомненно, что путь Акбара был верным. Кому-то строгая вера Аурангзеба может показаться оправданием его политики, но даже и в таком случае вряд ли вызовет восхищение его характер. Акбар расшатал основы мусульманской общины, исходя из осознания того, что Индия – страна не исламская; Аурангзеб ослабил Индию, исходя из того, что она таковою является.