Змеев столб - Ариадна Борисова

Море – вечный пиршественный стол для рыбы. Кончилась еда, не накрывают водяные, – рыба спешит дальше. Утроба подсказывает ей, куда плыть. А рыбак плывет за прихотливо мигрирующими рыбными стаями, переезжая с острова на остров, с одной реки морского бассейна на другую. Промысловая удача рыбака зависит от мест, щедрых к рыбе, а значит, и к нему.

Наловчились довольно быстро. Словно первобытное чутье добытчика, живущее в каждом мужчине, проснулось в руках, и выяснилось, что даже подростки, на вид послабее иных женщин, легче и без суеты справляются со снастями и тяжестью улова. А улов на первых порах изумил обилием, точно чужое море решило встретить гостей подарками – еле смогли вытащить мотню невода длиною в треть километра. В ней ворочался, дрожал и переливался серебряный «зверь» глубины. Перевернули, сбросили, – хлынул на днище баркаса тугой водопад, трепещущий поток, и остро запахло огуречным рассолом, – так пахнет свежая рыба севера.

Завидущие чайки с дикими воплями метались над баркасом, сходя с ума от счастья видеть этакую прорву пищи, безумствуя от досады, что она им не принадлежит. Рыба трепыхалась, вилась, изгибалась тысячами упругих спинок, хлестала по ногам, и Юозас прыгал от бьющих хвостов, как от молний, вытаращив глаза.

Начальники ругались, смеясь:

– Перевернешь баркас, шалопутный!

Не был Юозас шалопутным. Просто в руках у него текла наследная кровь другой памяти, и нежный запах поднимающейся опары он никому не отдал бы за все мощные промысловые запахи мира.

Прорыбачив до вечера, подняли несколько тонн живого серебра. В искристой мелочи мелькали перламутровые брюхи деликатесной нельмы, темнели гребни хребтов муксуна, над белыми боками омуля вспучивались пузища тайменей и рябые лягушачьи утробы всеядных налимов. Тяжелый баркас отбыл в сторону мыса на сдачу.

На рыбалке дозволили есть сколько угодно мелкой рыбы, из крупных – налима. А еще рыбаки получили тридцать килограммов муки для общего котла. Посовещавшись, женщины предложили разделить ее и приберечь для дома. Достанет юшки в рыбацкой ухе, без того не идет кусок в горло при мысли об оставленных детях.

Мясцо тощей, как восклицательный знак, ряпушки оказалось жирным и намного превосходило по вкусу рыхлую плоть налима, состоящую из жестких волокон. Хаим не притронулся к толстым налимьим кускам – недобрая снедь[47].

Начальник по фамилии Галкин посоветовал всем есть ряпушку сырой, ободрав чешую вместе с кожицей.

– Так от цинги избавитесь, – сказал загадочно.

Женщины вздрогнули и переглянулись в смятении, будто услышали совсем другое: «Избавитесь от детей, а вам здесь цинга не грозит…»

Над одеждой и просмоленными торбазами, подвешенными к печке, парил банный туман. Хаим начал уже засыпать, когда очнулся от шепота Юозаса.

– Ха-ха-ха… – сказал мальчишка и, помедлив, всхлипнул.

Хаим едва догадался, что он безуспешно пытается выговорить его имя.

– О чем спрашиваешь?

– Са-са-ра.

– Ты хочешь, чтобы я рассказал о своей сестре?

– Тайп…[48]

Хаим улыбнулся в полумраке.

– Что тебе сказать… Она хорошая. И красивая. Ну, ты сам это знаешь. Сара – добрый человек, хотя иногда любит дразниться. Потому, что она еще не совсем выросла… Она сейчас находится между девочкой и женщиной, так же, как ты – между мальчиком и мужчиной. Сара любит читать книги, любит оперу… Ты когда-нибудь слышал оперное пение? Любимая опера Сары, да и моя тоже – «Тристан и Изольда». В ней мало действия и много очень красивой и гордой музыки. Ее написал немецкий композитор Вагнер. Эта опера – о великой любви…

Три моря – Балтийское, Норвежское, Лаптевых – кружились и смешивались во тьме. Хаим тихо рассказывал мальчику-пекарю легенду времен короля Артура, пока не услышал ровное сопение.

Палатка отвечала отдаленному рокоту моря храпом и присвистом – люди спали. Вспыхнула мысль-звездочка по имени Мария, самая яркая из всех звезд, вокруг дымно плеснули мерцающие рыбьи хвосты, заплясали, множась, и обрушились на усталую голову мерклым сном, как прорвавшие дамбу воды.

Ночь дышала паром скользкой от чешуи одежды, утром рыбаки натянули ее, влажную, теплую, – выбрались из палатки, и предательская сырость, вступив с холодом в сделку, отдала ему тела на расправу. Ветра кинулись холоду в помощь, но он отступил. Холод не любит движений, разогревающих кровь.

Работали без выходных. В пятницу Хаим коротко вспомнил перед сном, как матушка Гене зажигала субботние свечи, и приказал себе не ворошить память, тоскующую о сыне, об отце с матушкой и родных. В субботу помолился на запад:

– Благодарю Тебя, Царь живой и сущий…

Благодарил за жену, но страшное слово «цинга» засело в голове занозой. Садились есть, и глаза женщин наполнялись слезами. Свыше сил было думать, что дети где-то рядом, может быть, умирают от голода.

Но вскоре люди отупели от хронического переутомления и ломоты в суставах. Осталось только два желания: согреться горячей ухой и провалиться в ночь без мыслей и снов. Теплых курток не было ни у кого, свитера заскорузли и обтрепались так же, как импровизированные сапоги. Деревянные конечности двигались автоматически, силой остова, взявшего на себя работу дремлющего мозга. Над ободранными ногтями обнажились нервы, кожа на пальцах полопалась до мяса; сколько ни мажь раны омулевым жиром, они не заживали. Женщины повязывали лица тряпками – жестокие поцелуи ветра иссушали губы до кровавых трещин. На выходе из палатки соленая изморозь покрывала лоб и щеки, ресницы отягощали кристаллы льда.

Море попрятало рыбные косяки, повернулось к гостям черно-пепельной спиной. На днищах баркасов перекатывался жидкий, скользкий, как ртуть, улов. Невод, закинутый по шесть-семь раз, загребал в мотню лишь водоросли.

Последнее сентябрьское утро встретило нетающим снегом и тишиной. Еще вчера на борта бесстрашно садились чайки, пронзительным криком оплакивая рыбную страду, а сегодня пустынная гладь заливов затянулась стекленеющей пеленой. Теперь надо ждать, пока ледяной припай не скует водные толщи, чтобы люди успели выполнить нормы зимней рыбалки.

Затерянный в могучих просторах мыс, со слабо теплящимся дымком над двадцатью юртами за взгорьем у залива, казался родным. Баркасы упокоились на берегу до новой воды. Рыбаки с неводами на крепких жердях и остатками улова побрели к мысу и цеху засолки.

Остановив твердым жестом работников цеха, технолог глянул на одетых в лохмотья, растолстевших рыбаков и спокойно сказал:

– А ну-ка, вываливайте ворованное, иначе все пойдете под суд.

Из пазух, из подвязанных рубах, платьев, штанов полетела в лохани рыба.

Хаим с Юозасом недолго пробыли дома, пани Ядвига едва успела подлечить раны и волдыри на их руках какими-то ей одной известными снадобьями. Работы и здесь хватало – неделю таскали хворост. Гору веток сложили между юртой и холмом, получилась укрытая от сторонних глаз неплохая поленница, и под нары затолкали дрова, – пусть домочадцы в отсутствие мужчин топят печку ночью, не выходя на улицу. Железная печурка жарка, но прогорает быстро, и, как только начинает затухать, в юрту устремляется холод.

Юозас относился к Хаиму, как к старшему брату. Хаим чувствовал себя с ним комфортно. Они мало разговаривали, но работали быстро и слаженно. Вставили в окна ледяные пластины, запирающие тепло. Натаскали к жилью льда – хватит пока для питья и стирки.

Местом зимней рыбалки начальство выбрало близкие острова, но ходить домой не разрешило, – завышенные нормы лова, о которых несознательная рыба не имела понятия, до минут подгоняли время.

Все были одеты по сезону и труду. На заработанные в осеннюю путину деньги купили на складе у Тугарина спецодежду по карточкам: цигейковые шапки, ватные телогрейки и валенки. Получки не хватило, заплатили еще за железные листы для печных труб. Большинство попало в долговые списки.

Поставили шалаши из деревьев и веток, облепившая их мокрая кашица снега смерзлась щитом от ветра и вьюг. Продырявливая подол моря ломами и пешнями через каждые двадцать метров, пропускали сети во множество черных чаш-прорех, черпали железными сетками на шестах обломки льда и шугу. Начальники объяснили, как и что нужно делать, на какие острова идти, если здесь кончится рыба, и удалились.

Проруби промысловики обновляли по три-четыре раза в день. Не дай бог оставить сеть хотя бы на полдня! Она могла примерзнуть к исподу льда так, что уже не вытащишь. Снасти стоили дорого, люди даже подумать боялись о цене. Сеть из прорубей вытаскивали шитыми дома из брезента рукавицами, но рыбу с ними из ячей не вызволить – выбирали голыми руками, обмирая от стужи. Ячеи мгновенно леденели на воздухе, рыба становилась тверже поленьев, ощетиненное железо плавников рвало хрусткую сеть.

Одеревеневшие пальцы не могли застегнуть пуговицы телогреек. Запахивались и подвязывались мешками на шее и поясе, так казалось теплее. Руки в работе теряли чувствительность, и подушечки пальцев с содранной кожей неожиданно переставали саднить. Если пальцы шевелились – значит, живы, если совсем не повиновались, рыбаки били в ладоши. Иногда чудилось, что идет концерт, такие овации звучали кругом. Но когда не помогали и аплодисменты, а пальцы катастрофически белели, рыбакам ничего не оставалось, как помочиться на них, не то отлетят стекляшками, обломившись со звоном. Лишь бы хватило сил оттянуть штаны…