Русское солнце - Андрей Караулов

— Пошли!.. — Бурбулис сдернул Алешку с дивана и потащил его в комнату отдыха, — пошли!

Он так крепко держал его руку, что Алешка сразу обмяк, хотя и не думал сопротивляться. В этом порыве было что-то очень сильное, тревожное — настолько сильное, что сопротивляться не хотелось.

— Суббота все-таки, — бормотал Бурбулис… — давай-ка, знаешь… по рюмке!

В комнате отдыха стоял небольшой аккуратный шкафчик, Бурбулис открыл дверцу, но передумал и подошел к сейфу.

— «Вдова Клико»… — пробовал, нет?

Бурбулис открыл сейф.

— Смотри!

Алешка ничего не знал о «Вдове Клико», но успел заметить, что бутылка початая — вина осталось на бокал, на два, не больше.

Так и получилось: по бокалу.

— Это лучшее шампанское мира, — объяснил Бурбулис. — Давай на брудершафт?! Смотри: локоть в локоть… так… так… ты пьешь, я пью, так, выпили… теперь поцелуемся!

Бурбулис не успел подставить губы, Алешка с размаха чмокнул его в щеку.

— Ну… — как шампанское?

— Приятно… — смутился Алешка, — приятно…

— Приятно?

— Да.

— Ну, хорошо… — Бурбулис опять потрепал его по щеке. — Пошли! Старик, я думаю, уже в приемной…

Бурбулис был прав: Борис Александрович так боялся опоздать, что пришел минут на сорок раньше, чем нужно. Откуда-то появился Недошивин — крутился в «предбаннике». Узнав, что придет Покровский «из оперы», Недошивин был убежден, что Покровский руководит ансамблем танца (он даже был на их концерте). А тут — старик, завернутый в шарф: у Бориса Александровича болела щитовидка и врач «кремлевки» прописал ему подушечку-платок. Борис Александрович прятал подушечку под шарф, заправляя шарф в пиджак — вульгарно, конечно, а что делать?

Недошивин аккуратно выяснил у Бориса Александровича, чем он занимается.

— Делаю постановки, — сказал Покровский.

— Так мы коллеги, — засмеялся Недошивин.

— Да ну?

— А тут одни постановки… в Кремле…

— И что идет?

— Да так, херня разная. Сплошные спектакли. Загляделся — схавают!

— А…

— Так и живем, батя. В застенке.

— Где, простите?

— За стеной… за кремлевской. В застенке.

— Да-а… — протянул Борис Александрович.

— Так вот… осточертело все…

Недошивин махнул рукой и вышел.

Старость редко бывает красивой, редко. Особенно в России. Русский человек, как известно, вообще не любит жить, в старости — тем более.

Старость тех, кого Борис Александрович хорошо знал, кого уважал, была прекрасной, величественной — старость Рихтера, Козловского, Пирогова, Максаковой, Рейзена, Мравинского, Царева…

Анна Андреевна Ахматова говорила Борису Александровичу, что в старости Пастернак был так красив и интересен, так… молод, что с молодым Пастернаком его просто невозможно, нелепо сравнивать!

А сама Анна Андреевна? Царица. Бедно, очень бедно жила — и какое величие! Однажды, у кого-то в гостях… где это было? У Рихтера? Анна Андреевна оборонила… ну нечто дамское… что-то там лопнуло и это дамское… просто упало на паркет. Анна Андреевна небрежно, ногой, откинула тряпку под стол и как ни в чем не бывало продолжала беседу, ибо ничто не может помешать беседе, если это действительно беседа!

Когда появилось свободное время, Борис Александрович разговаривал сам с собой: из всех, кто остался жив, он был (для себя) самым интересным собеседником.

Однажды на опушке подмосковного леса он случайно столкнулся с Товстоноговым; Георгий Александрович гостил на Пахре. Не сговариваясь, они тут же продолжили разговор, который начался у них года за два до этого. Темы были какие-то театральные, но дело не в теме, просто у каждого из них где-то там, внутри, этот разговор, прервавшись на годы, все равно продолжался! Вдруг Товстоногов спросил:

— Ты заметил, что мы даже не поздоровались?

— Неужели?

— По-моему, да…

Последний раз Борис Александрович был в Кремле в 49-м — у Сталина.

— Что будэт ставить Ба-льшой театр? — Сталин всегда начинал разговоры с конца, хотя не имел привычки торопиться.

— «Риголетто» и «Псковитянку», — доложил Борис Александрович.

— Ха-рошая музыка, — одобрил Сталин. — Ска-жите, а идут у вас «Борис Годунов» Мусоргского и «Пиковая дама» Чайковского?

— Нет, — насторожился Борис Александрович, — сейчас не идут, Иосиф Виссарионович.

— А ха-рашо бы… — Сталин прошелся по кабинету, — сначала «Годунов», а патом — «Риголетто». Ба-льшой театр — национальный театр, как без «Годунова»? Я правильно говорю, товарищ Лебедев? — Сталин повернулся к наркому.

— Конечно, товарищ Сталин, — встал Лебедев. — Мы учтем.

— Ска-жите… — продолжал Сталин, когда Борис Александрович, ответив на вопросы, уже сидел за столом, — а та-варищ Покровский член партии?

— Никак нет, — побледнел Лебедев.

Стало тихо и страшно. Сталин молча прошелся по кабинету, потом внимательно посмотрел на Покровского:

— Это нормально. Он укрепляет блок коммунистов и бес-партийных товарищей…

Почему Сталину на все хватало времени, а? Он ходил в театры два-три раза в месяц, смотрел все новые фильмы, актеров любил и баловал как умел: квартиры, дачи, зарплаты, Сталинские премии, фестивали, приемы в Кремле… Из актеров в ГУЛАГе сидел только Юрий Эрнестович Кольцов, тихий человек из Художественного театра. Мейерхольд был убит за спектакли ГосТиМа, посвященные — как гласила афиша — «вождю Революции Льву Троцкому», Зинаида Райх и Варпаховский, его ученик, поплатились за Мейерхольда. В Норильске оказались Жженов и Всеволод Лукьянов; их тогда мало кто знал. Позже, в конце сороковых, в ГУЛАГ бросили Окуневскую, но она, как говорится, сама виновата: на приеме в Кремле Окуневскую представили маршалу Тито и он пожелал, чтобы она оказалась в его кровати. Одурев от русского секса, Тито попросил Сталина командировать Окуневскую к нему в Югославию, но Сталин знал жену Тито, известную партизанку, поэтому Окуневскую отправили не в Югославию, а в ГУЛАГ — нечего разрушать партизанские семьи!

Ужасно сложилась судьба Вадима Козина. Хорошо зная об обидных слабостях певца, чекисты прихватили его ещё в тридцатые годы, но оставили на свободе: измученный, вконец затравленный человек подписывал любые доносы, нужные НКВД. Позже, в сороковые, когда Сталин решил избавить Москву от извращенцев, Козин вместе с великим конферансье Алексеем Алексеевым сам оказался в ГУЛАГе — по разнарядке. Хрущев выпустил Козина на свободу, но Вадим Алексеевич остался в Магадане. А как он мог вернуться в Москву или, допустим, уехать к сестре в Ленинград, если из лагерей на свободу вышли те, кого он сажал?

И Козин, и, уже позже, Русланова, жили в лагерях на положении «вольняшек»: ездили по зонам, давали концерты, встретились только один раз — на концерте в Магадане.

О том, как в лагере оказалась Русланова, есть несколько легенд. Самая распространенная — Русланова пострадала за мужа, генерала Крюкова. В 45-м, на банкете в Кремле, Крюков провозгласил тост за «автора Победы маршала Георгия Жукова!». Тост — был, многие генералы пили за Жукова стоя, их судьба оказалась ужасной (Сталин все видел — всегда). Но сама Лидия Андреевна была убеждена, что её подвел её собственный язык. Приемы шли часто, и в 49-м, тоже в День Победы, Русланова пришла в Кремль с красивым колье на груди.

— Как ха-рашо, что все советские женщины тэ-перь могут носить та-кыэ украшения! — заметил Сталин.

— Не все, — гордо возразила Русланова. — Это колье императрицы, Иосиф Виссарионович.

Вождь сверкнул глазами и — отошел. Дорога в Магадан — прямая.

Да, Сталин в России не забыт, — после Сталина Россия мечтала поверить Горбачеву, когда не получилось — захотела поверить Ельцину. Сталин — дикий, но сильный. Горбачев — умный, но слабый. Иногда — страшная мысль! — Борису Александровичу казалось, что патологическая жестокость Сталина была вызвана не его болезнью или, скажем, не только болезнью (Бехтерев говорил о паранойе), но и ещё одним обстоятельством, тоже болезнью, если угодно, но болезнью иного рода — гипертрофированным чувством ответственности перед своей страной.

Когда Сталин узнал, что селедку, которую он обожал, ему привозят из Мурманска, гоняют за ней самолет, он устроил дикий разнос начальнику своей охраны и селедка навечно исчезла с его стола. Потеряв носки, он заподозрил, что женщина, капитан госбезопасности, которая вела его домашнее хозяйство, просто их выкинула, обнаружив дырки. И не ошибся; носки были найдены, дырки заштопаны. Через год — через год! — Сталин с удовольствием, с гордостью говорил: надо же, выкинуть хотели, а носки, смотрите, ещё работают!

Проще простого думать, что это — игра на публику. Игра, конечно, была, не без этого, но, видимо, есть и другое, главное — дисциплина. Для всех, для каждого, для страны. Для себя.

Он отправил сыновей, Якова и Василия, на фронт — дисциплина. Он не уехал из Москвы в 41-м, собираясь погибнуть, — дисциплина. Он обрек на смерть Якова, попавшего в плен, отказавшись обменять его на фельдмаршала Паулюса, которого НКВД с успехом перевоспитывал (и перевоспитал!) на своей даче в подмосковной Валентиновке, — дисциплина.