Белград - Надя Алексеева

замело. Из двух чеховских такс одна еще держала морду над сугробом, сверкал ее бронзовый лоб; вторую мирно укрыло снегом. Над ними ветви, на мертвых яблоках – белые шапчонки. Дальше памятник Чехову высится в хороводе елей. Чей-то малыш трезвонит в пожарный колокол.

На террасе главного дома было безлюдно. Внутри скрипели полы, посетители надевали бахилы. Аня не пошла. До спектакля – полчаса, не успеет. Хотелось наглядеться на эту белизну, замерзший сад, оставленную хозяином усадьбу. Понять, что же она, черт побери, сделала не так, что несчастлива накануне встречи с мужем. Полгода ждала…

Заглянула в амбулаторию, где никогда не принимал Чехов-врач, но была «воссоздана обстановка». Изба – светлая, с гребешком под крышей; такие только покрасоваться делали, а тут, по всей губернии, холера бушевала, не до завитушек… Покоя, ради которого семья переехала из Москвы в Мелихово, для Чехова не нашлось. Один врач на двадцать шесть деревень, «год не вылезал из тарантаса». Вечером – гости. Ночью – кашель и кровь на платке.

Внутри, в амбулатории, стол и стул у окна, шкафчики вдоль стен. У ширмы – клистирная трубка на палке. За стеклом – градусники, шприц с металлическим кольцом у носа, в банках – бром и хина.

Аня прищурилась на дальний угол – и вскрикнула. Там на каталке лежала женщина. Молодая, темноволосая, худенькая. В синем свитере, вроде Аниного. Вроде как отдыхала. Аня не решалась подойти ближе, проверить – дышит, нет?

Тут дверь, чавкнув, распахнулась, вошедший постучал себе по плечам, смахивая с куртки сырые хлопья, прошел, не глядя на Аню, укрыл женщину целиком белой простыней и повез, прямо на каталке, к выходу.

– Что с ней? – спросила Аня, придерживая ему дверь.

– С кем? А-а-а. Это же реквизит, спектакль сейчас начнем. Покойница будет.

Под уехавшей тележкой осталась игрушечная пушистая белая собачка, за которой, конечно, должны были вернуться.

* * *

Воздух, обесцвеченный зноем, едва колыхался от лопастей потолочных вентиляторов. В «Queen’s Hotel» города Кэнди прибыла партия туристов-англичан. Длинноногие, кофейного цвета рикши, без конца плюющие на землю кровавым соком бетеля, уже осаждали их, предлагая ехать в храм или ботанический сад.

Бунина прибывшие раздражали еще и потому, что в этой толкотне он мог пропустить того, кого надеялся застать в гостинице. Завидев худого мужчину с бородкой и в белом костюме, Бунин рванул навстречу, и в его плечо врезался гигантских размеров жук. Мужчина в белом прошел мимо.

Запутавшись в лацкане пиджака, жук отчаянно брыкался. Силы в нем было, пожалуй, довольно, чтобы взобраться на пик Адама и оттуда, пролетев над зелеными чайными долинами и низкорослыми джунглями до самого океана, обнаружить человека, которого Бунин ждал уже шесть лет, хоть никакого свидания между ними и не было назначено.

Он всё щурился, тер глаза, всматривался в белесые бородки англичан, в покрой их полотняных костюмов. Зрение будто подводило: всё смазывалось, плясало пятнами. А ведь раньше Бунин легко различал звёзды, которые другим и в бинокль не видны.

Когда, через полгода после смерти Чехова, похоронили и единственного сына Бунина – эх, Николаша, белокурый мальчик, говоривший стихами, – на мир упала ночь. В ресторанах Одессы, где Бунин пил, много пил, солнце то и дело зависало над горизонтом, а утро там или вечер – какая разница? Отношения с Цакни окончательно развинтились, и утешить друг друга им было не по силам. Жена, теперь уже бывшая, стала затворницей.

Когда Мапа позвала на годовщину смерти Чехова – и панихиду заказала в храме Федора Тирона, – едва успел прийти в себя, почистить костюм, постричься и прибыть к отправлению, к третьему гудку ялтинского парохода. «Ее не будет, – телеграфировала Мапа. – Гастроли». Скорбь по Чехову и по Николаше сплавилась для Бунина в один саднящий ком в горле. Не выплакать, не выплюнуть.

Едва причалили, ноги сами понесли Бунина к Синани. Ева, теперь очень толстая, всё еще румяная и даже хорошенькая, несмотря на обилие украшений и особенно колец, стискивающих каждый палец золотым обручем, закланялась ему от самого порога. Старик Синани, по слухам, год не вставал с постели.

Ева сказала, что прочла «всего Бунина», да и сборник его стихов у них хорошо разошелся. Посетители, даже генералы (!), спрашивают поэта.

За стойкой Ева любезничала, суетилась, сверкая перстнями. Не спросив, налила Бунину кофе, черного, душистого, в чашечку из парадного сервиза.

– Вам две ложечки? – словно сама собой, под Евин певучий голос, подползла к Бунину сахарница. – В Одессе, Иван Алексеич, климат штормовой, нездоровый, да и в Москве дожди, и заморозок первый прямо на неделе обещают. Вам бы взять да переехать в Ялту…

– Что ж! Камин затоплю, буду пить… Хорошо бы собаку купить.

Ева дежурно улыбнулась, не угадала продекламированных строк.

Бунин вдруг увидел на витрине под стеклом посмертные фотографии Чехова. Антон Палыч в белом саване от ретуши превратился в жгучего брюнета, да и кончик носа загнулся, как у библейского старца. Бунин сморщился, не таким он хотел Чехова помнить, и тут разглядел под снимками ценники: «10 копеек» за увеличенный портрет и «5 копеек» за обычный.

– Извините, Ева Исааковна, я спешу.

Он одним глотком допил кофе и вышел.

После панихиды, откуда мамашу увезли на извозчике и сразу уложили в постель, Мапа сказала:

– Иван Алексеич, возьмете что-нибудь на память? – и, стыдясь сантиментов, добавила: – Разумеется, мы устроим здесь музей. Берите что-нибудь нелитературное. Собираю по крупице, от нее даже писем брата не добьюсь никак.

Бунин деликатно промолчал.

– Ему это было бы неприятно, видите ли. Пишет Антоше, как живому!

– И куда отправляет?

– Не знаю, мне Вишневский по секрету донес причуду. В театре, мол, все восхищены ее вдовьей преданностью. Теперь она – Книппер-Чехова.

Ольгу после чеховских похорон Бунин не видел. В театры не ходил. По смерти Николаши вроде получил от нее письмо с соболезнованиями, да сжег тогда всё, не читая.

Перед спальней Чехова Мапа замешкалась, побренчала ключами, отперла. И сразу отвернулась. Застучали наверх по лестнице ее каблуки.

В комнате было всё как тогда, когда Чехов наряжался к Толстому. Торопился проститься со стариком, да вот ведь как получилось… Войдя, Бунин сел всё на тот же стул. Замер. Накрахмаленное постельное белье аккуратно укрывало кровать. Бунин хмыкнул, вспомнив кавардак того дня и бесконечную примерку. Отворил платяной шкаф, отпрянул. Потянуло одеколоном, который любил Антон Палыч. И те узкие «щелкоперские» брючки, что Чехов натягивал перед ним для смеху, висели в стороне. Наверное, Мапа хотела убрать их с глаз долой, не смущать будущих посетителей музея, да не смогла. Бунин представил,