Белград - Надя Алексеева

Это в МВД надо идти. А фамилию, мы с вами договорились, сменит, как вернетесь.

Руслан сунул регистраторше какой-то конверт, она, буркнув «ну, счастливо вам», легко распахнула и придержала им дверь.

* * *

– Боюсь, вам придется остановиться в гостевой комнате, – Мапе показалось, что они с Ольгой и впрямь стали похожи, но она списала это на траур.

Черные платья – как халаты врачей: прячут человека, оставляя роль. Скорбеть. Завтра брату сорок дней.

Тогда, на Новодевичьем, толпа, прошедшая за гробом с Николаевского вокзала через всю Москву, напирала, давила. Шатались и кренились старинные кресты, кто-то чертыхнулся, угодив летней туфлей в ржавый размокший венок. Могилу отца, возле которой хоронили Антошу, всю затоптали. «Какая из двух вдова-то?», «Не поймешь, одинаковые стоят!», «А деньги кому?», «Марксу! Жид всё захапал, в кабалу Чехова взял: двадцать пять лет все книжки сам продает», «Не, та, что поглазастее, – сестра евойная! Она и похожа», «А немка, ишь стерва, Чехова и везти нам не хотела». Из этой болтовни Мапу сильнее укололо то, что их с Ольгой путают. Ольга в черной вуали замерла статуей, опираясь на коренастого бородатого Немировича, и будто ничего не слышала.

Гроб – дубовый, крышка сплошь венками и цветами убрана. Когда в Газетном переулке они с мамашей наконец догнали процессию и протиснулись вперед – гроб уже был закрыт. Антоша умер неделю назад, три дня с ним прощались в Баденвейлере, где Ольга и намеревалась его похоронить. Лишь благодаря ее, Мапиным, телеграммам, да еще упрекам Алексеева, прах брата прибыл в Москву. В Москву! В Москву! Когда-то брат обдумывал «Трех сестер» и, плескаясь в гурзуфской бухте, выгребая к берегу, всё бубнил эту фразу – не то молитвой, не то считалкой. Далеко не заплывал – сердце не позволяло.

Мапа, истинная наследница брата, понимала, что именно ей не простят немецкой могилы Чехова. Забудут со временем, что была такая Ольга Книппер. Если та и дачу, «саклю гурзуфскую», продаст – вообще растворится. А спросят – с Мапы. За сестру и за вдову.

Мапа посмертно получила брата, выцарапала его у Ольги. И всё же, если бы гроб хоть на минуту открыли, – она бы утешилась. Усопшие не похожи на живых. Но не посмотрев – никак не поверить, что там, в дубовом ящике, заперт Антоша. Под перезвон с колокольни Новодевичьего монастыря робко спросила у Ольги: не стоит ли снять крышку для прощаний? Та спрятала нос на плече Владимира Иваныча. Немирович ответил, пошевелив поповской бородой-лопатой, ударяя на «о», как в Псалтыри:

– Но вы поймите, Марья Павловна, запах же. Лето.

Когда гроб устраивали на подпорках возле раскрытой могилы, громыхнули на нем тяжкие позолоченные ручки. Златая цепь на дубе том. Мапе вспомнилось, как бормотал Антоша пушкинские строки, мерно выхаживая по кабинету замысел «Сестер». Когда же это было? В девяносто девятом, в то лето, когда она Ольгино письмо изорвала.

В надтреснутом ялтинском доме было мрачновато.

– Наверху ремонт, – добавила Мапа. – В комнате мамаши покойно, но…

– Я не займу спальни Евгении Яковлевны, – Ольга откинула черную вуаль на поля шляпки. – Не переживайте.

Теперь они с Ольгой стояли в прихожей вдвоем. Мамаша после похорон осталась в Москве с двумя сыновьями. Словно боялась, что они, мужской чеховский род, последуют за главой, за Антошей. А Иван с Михаилом, срочно приехавшим из Петербурга, думали – это они мать опекают.

На похоронах Мапа была благодарна, что есть мамаша. Без того, чтобы крепко вести ее под руку, подносить валерьяновые капли, не знала бы, как себя держать.

Гроб опускали в могилу, следом падали розы вперемешку с песком, розы, скрещавшие на лету длинные стебли, розы, которые он так любил. Хотелось стоять над этими уходящими в землю цветами: смотреть, смотреть, смотреть. Но мамаша завыла, отошла от могилы, подволакивая ногу, присела на сырой, свежий березовый пень. Верно, спилили, чтобы могилу выкопать. Мамаша горевала, раскачивалась. Мапа загораживала ее вместе с этим пнем, гладила по спине, не находя слов.

Горе было – ее, Мапино. Мамаша плакала по своей немощи и, как в купеческой семье принято, рыдала по кормильцу. А Мапа… Мапа потеряла всё.

Наползали августовские сумерки.

Комната Ольги, где Антоша лежал до отъезда, теперь съежилась. Может, из-за укрытого простыней зеркала.

Мапа заранее перенесла сюда все Ольгины вещи, указала на кувшин для умывания:

– Вам что-то еще нужно?

– Маша, сколько мы будем манерничать? Мы же брудершафт пили, помнишь?

– Брат заставил.

– Антон Палыч хотел, чтобы после его смерти мы жили мирно.

– Он вам так сказал?

Ольга не ответила, приложила ладони к стене, как в стужу:

– Все-таки нужно перестроить печи и топить получше. Даже летом тут сыро…

Мапа отметила, что Ольга подбирает интонацию. Вот она выдохнула, притопнула каблуком. Тени, качавшиеся в такт слабому фитильку лампы, сгущали тьму. Ольга обернулась:

– Маша, я собираюсь дом продать. Не хотела говорить до поминок, но, согласись, воспоминания горьки.

Мапа перевела взгляд на маленькую фотографию Чехова, стоявшую на трюмо. Ольга взгляд перехватила:

– Антон Палыч бы одобрил. Полагаю, этот дом и усугубил его болезнь. Вот и доктор Швёрер постановил – если бы я раньше увезла его отсюда в Германию…

– Где он и умер.

– Маша, я не ругаться приехала. Но как вдова я бы хотела распорядиться наследством.

Мапа спокойно подала ей папку с документами – волеизъявлением Чехова и отказными письмами братьев в пользу Мапы.

Ольга разложила листы на столе. Надолго замолчала. Читала. Прибавляла и прибавляла свет в лампе. Ее пальцы хватали очередную бумагу: так нервная женщина тянет ко рту конфету, одну за другой, ни на кого не обращая внимания.

– Мы могли бы выкупить у вас гурзуфскую дачу, – Мапа неподвижно стояла в углу.

– Я… Я в этом ничего не понимаю, – залепетала Ольга, и было в этой реплике что-то знакомое, что-то из пьесы. – Может, письма и силы не имеют. Юридической.

– Антоша приглашал адвоката, всё в порядке.

– Когда? Когда он успел? – вскинулась Ольга и, не дождавшись ответа, выхватила письмо, на котором, выведенная знакомыми острыми шпилями, стояла дата:

2 августа 1901 года.

* * *

В вагоне было не топлено. За окном проносились станции с сугробами на козырьках, пассажиры в куртках, цвет которых снег смазывал в серое.

Аня ехала к матери в Серпухов и думала, как попрощаться. Странное это слово. Простить, прощать. Собственно, им с мамой давно нечего делить; отца, по молчаливому согласию после Ялты, вслух не вспоминали. Разве что Аня с Русланом задержатся в Белграде чуть дольше, чем на несколько месяцев. Да