Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе - Лев Рэмович Вершинин

болгар Македонии, и солунские события послужили прекрасным к этому предлогом. Разрешение македонского вопроса с турецкой точки зрения только одно — истребление недовольного большинства населения, и лучше, если руками напуганного меньшинства».

В сущности, ничья воля — ни Вены, ни Берлина, ни Лондона, ни, если брать выше, государя, ни тем паче «комитетчиков», ЦК или воевод — над ситуацией была не властна. Идея со взрывчатыми осликами, а потом и курами, пошла в народ, рыночные дни в городах стали совсем «веселыми». Аннушка уже разлила масло, и в мае на совещании под Софией был согласован и направлен на рассмотрение полевым командирам «Общий план и цель восстания», где самодеятельность воевод признавалась «политически правильной».

В остальном, по большому счету, ничего нового, чего не было бы известно: подчеркивалось, что без единства и «единого подчинения политической воле» ничего не выйдет, что Турцию своими силами не победить, а следовательно, вести следует только «малую войну», стянув силы к Битолю, — и, самое главное, чтобы Европа не открутилась от эффективного вмешательства, борьба должна быть насколько возможно более кровавой и как можно более длительной. Помозговав, воеводы сказали: «Да». Ну и...

СЛЫШИШЬ ЧЕКАННЫЙ ШАГ? ЭТО ИДУТ БАРБУДОС!

Бывает так, что один-единственный, никаким ЦРУ не просчитанный, ибо это невозможно, камешек, невесть откуда свалившись, ломает десятилетиями складывавшиеся конструкции, — и переворот в Белграде в ночь с 29 на 30 мая (с 11 на 12 июня) стал как раз таким камешком. В принципе, в нем не было ничего особенного: руководителей убивали всегда, всюду, и на Балканах тоже, но в данном случае вздрогнули все. Не от факта, а от исполнения, по поводу которого, думаю, лучше всех высказался хорошо известный нам Наум Тюфекчиев, в таких вопросах смысливший как мало кто.

«Одна пуля, две пули, если человек мешает. Два или три удара ятаганом, если мстишь. Бомба, если их больше трех. Да. Порядочные люди делают так. Это не предосудительно. Но тридцать человек, ночью, против двух спящих? Но шесть пуль и сорок ударов саблями для мальчишки? Но 63 удара саблями по беззащитному женскому телу? Но насиловать мертвую?! Но плясать над нагими изрубленными телами? Так порядочные люди не делают. Это сербы. Это их офицеры. Я болгарин. Я никогда не стану пить с ними ракию!» — сказал Пиротехник. И даже самые отмороженные воеводы, даже крюе шкиптаров[50] и «паханы» харамиев подтверждали: ракию, с этими — никогда!

Но ракия ракией, а политическое значение убийства было огромно и расклад меняло всерьез. О деталях еще никто ничего не знал, никаких заявлений еще не последовало, но всем было понятно, что на какое-то время Белград, возможное вмешательство которого могло спутать многие карты, выходит из Большой Игры. И Генеральный штаб в составе самых авторитетных лидеров Организации и Комитета 15 июля (по старому стилю) назначил дату выступления — 20 июля (2 августа), Ильин день.

Дальше — легче. Утвердив «генеральную цель» мероприятия («Македония для македонцев») и «генеральное воззвание» («Свобода или смерть!»), обсудили и подписали «Декларацию Внутренней организации к великим державам», содержавшую минимальные требования повстанцев: назначение губернаторами христианских эйялетов[51] христиан плюс создание международной комиссии для контроля за исполнением обещаний. В финале подчеркивалось, что «македонский народ будет бороться, пока не добьется своей цели».

А на Ильин день, строго по расписанию, занялось — везде, где предполагалось, без сбоев.

Безусловно, по военным меркам мероприятие было бессмысленным, что сразу же отметили и дипломаты, и эксперты европейских СМИ. При том что резерв Организации теперь был вдесятеро больше прежнего, одолеть Порту было невозможно, не говоря уж о катастрофической разнице в вооружении: если легкое стрелковое — примерно соответствовало, то крупповским орудиям турок инсургенты могли противопоставить разве что самодельные «черешневые пушки» образца Апреля-1876.

И да, сложно возражать Александру Амфитеатрову, всей душой сочувствовавшему македонцам, но всё же пытавшемуся их предостеречь, напоминая, что «революционным путем от турок самостоятельно добивались автономии и расширения прав только мусульмане; все автономии, права, льготы, которые имеют турецкие христиане, всегда были, есть и будут плодами давления Европы, а точнее сказать, сражавшейся за Европу, как верный, хоть и мало оцененный и часто впросак попадавший, меч ее, — России».

Но это лидеры ЦК и Комитета, как мы уже знаем, понимали изначально, признавая, что «даже самое большое и массовое восстание не может рассчитывать само завоевать свободу Македонии, а имеет целью принудить европейское общественное мнение и международную дипломатию разрешить македонский вопрос». Однако есть ощущение, что обреченным мятежом они планировали задействовать не только политические силы.

В какой-то степени предугадал это убитый албанцами за несколько месяцев до того консул Григорий Щербина, сказавший послу перед отъездом на место службы: «Я отправляюсь в Митровицу, и один только Бог знает, вернусь ли оттуда живым. Но если я там погибну, моя смерть вызовет важные последствия. Быть может, Бог, обратив внимание на несчастья христиан, изберет меня искупительной жертвой, дела примут тогда такой оборот, что можно будет сказать: "Finis Turciae"»[52].

"ПРИЗРАК" МЕШАЕТ ВСЕМ

В общем, примерно так и стало. Пути Божии, конечно, неисповедимы, но... Ничем иным не объяснить, что турки, всё заранее знавшие, готовившиеся подавлять, пригнавшие в край крупные регулярные силы со множеством орудий и толпы албанцев, в первые дни посыпались как карточный домик. Даже Хильми-паша, генеральный инспектор края, вопреки бодреньким реляциям стамбульских газет, признавал, что «события принимают размеры, угрожающие устоям государства», и подчеркивал, что подавляющее большинство мятежников «не иностранцы, проникающие из Болгарии, а почти сплошь уроженцы Македонии, и теперь действуют не маленькими четами, но "настоящими полками" в 600 и более человек каждый».

Такого раньше не бывало никогда. Как никогда не бывало раньше и того, чтобы к болгарам сотнями присоединялись сербы. Вот, правда, с греками пошло иначе. На второй же день восстания греческим консулам пришел из Афин совершенно секретный циркуляр, требовавший, чтобы местные эллины «не ограничивались воздержанием от всякого участия в бунте, но и оказывали всемерную помощь войскам султана, в частности указывая им на места отдыха террористов».

И указывали. В частности. Охотно помогали и в другом, о чем турки просили. А примерно через месяц, при одобрительном молчании властей, бывших как бы не в курсе, около двухсот молодых, хорошо вооруженных «великогреков», перейдя границу, записались добровольцами в турецкую армию «на правах башибузуков», принявшись вместе с албанцами зачищать болгарские села Солунщины и Адрианопольщины и действуя при этом не за страх, но за совесть.

В итоге, хотя бои там шли жестокие и поезда под откос летели только