Бабье царство: Дворянки и владение имуществом в России (1700—1861) - Мишель Ламарш Маррезе

Жалоба Воейкова показывает также, что помещицы могли влиять на местные власти, чтобы добиться справедливости или воспрепятствовать ей. Он писал, что власти во Владимире не хотят отвечать на его прошение, потому что его мачеху защищает городничий Шишков. И Воейков был не единственным жалобщиком, который обвинял власти в сговоре с помещицей. В прошении Татьяны Баженовой рассказывалось, как мачеха ее мужа произвела раздел имения его покойного отца с помощью чиновника Вотчинной коллегии: «Зная то что… мужа моего в доме не имеетца» чиновник заверил раздельную запись «ночною порою… в доме ее Пелагеи» (т.е. у мачехи Баженова){547}.

Рассказы мемуаристов подкрепляют отрывочные свидетельства прошений и наводят на мысль о том, что помещицы, судя по всему, пользовались влиянием в губернском обществе. Племянница Ольги Михайловны Салтыковой вспоминала, что ее тетушка «держала в повиновении и мужа, и детей, и даже весь наш уезд. К ней прибегали за советом и помощью в делах общественных и семейных»{548}. Ф.Ф. Вигель повествует о том, как страдала княгиня Варвара Голицына от нерасположения к ней московского и петербургского общества. Зато у себя в саратовском имении она командовала всеми соседними помещиками, а те перед ней заискивали{549}.

Очевидно, что женщины осуществляли свое влияние в основном неформальными путями. Как землевладелицы они имели равное с мужчинами право голоса на уездных выборах, хотя, в противоположность мужчинам, не могли лично присутствовать на дворянских собраниях и посылали вместо себя представителей{550}. Этот принцип был установлен во время выборов в Уложенную комиссию в 1767 г. и оставался в силе до конца императорского периода[172]. И все же, учитывая, что до 1861 г. местное управление было недостаточно эффективным, можно предположить, что если дам и не допускали в дворянские собрания, то это все равно не мешало им оказывать давление на местные власти. В России владение землей не являлось источником политических прав, в отличие от Западной Европы{551}, но тем не менее богатство и обладание имуществом служили решающими факторами в борьбе за авторитет в провинциальном обществе. Положение помещиц позволяло дворянкам, как и помещикам-мужчинам, влиять на соседей и на местные власти.

Домашний очаг и перемены в гендерных традициях

При взгляде на архивные и мемуарные источники больше всего удивляет многообразие ролей, доступных женщинам, владевшим землей. Надо сказать, что ни Арина Власьевна, ни Анна Одинцова из «Отцов и детей» не были типичными помещицами для императорской России. Девушек специально не приучали с юных лет распоряжаться по хозяйству в имениях, но в повседневной жизни они видели, какую важную роль берут на себя женщины*, управляющие семейным имуществом. В мемуарах XIX в. и мысли нет о том, что дворянки, которые хозяйничают в имениях и заботятся о своих финансовых интересах, нарушают нормы женского поведения, как и о том, что мужчин в их семьях унижает открытое проявление женских деловых качеств. И помещиков, и помещиц одинаково хвалят за заботу о благосостоянии семьи, за сохранение вотчинных земель, за солидное наследство, переданное детям. И соответственно тех женщин, которые совсем не занимались своими имениями или плохо ими управляли, не извиняла принадлежность к слабому полу.

Однако остается вопрос, менялись ли со временем цели, определявшие женское поведение, а если нет, то почему. Изучая жизнь женщин, европейские историки в основном уделяли внимание парадигме обособленных сфер мужского и женского влияния, а также пересмотру принятой парадигмы. Ученые подвергли разгромной критике понятие о публичном и приватном как инструменте анализа и, щедро ссылаясь на документы, доказали, что поведение европейских женщин не отвечало концепции «возврата к домашнему очагу»[173]. Но несовершенство, во многих отношениях, теории обособленных сфер в качестве инструмента понимания женского опыта не помешало ей в свое время вызвать появление целого слоя дидактической литературы, которую жадно поглощали образованные россияне{552}. Идеология обособленных сфер, попросту говоря, гласила, что участие женщины в жизни общества должно быть ограниченным, а отведенная ей сфера влияния — это дом. Просветители и авторы пособий, содержащих советы по домоводству, превратили домашнюю сферу в объект почитания и в центре ее решительно поставили женщину. Ассоциация между женщинами и домашним бытом едва ли была новшеством для Европы конца XVIII в., но эта теория тендерного соотношения возвела труд материнства и его важность на новую высоту{553}, перечеркнув все иные источники женской идентичности.

Влияние идеологии обособленных сфер на тендерные традиции в России проявлялось, в частности, в обостренном внимании к тому, чтобы авторитет женщин не выходил за определенные рамки. Один ученый указывает на изменение такого рода на самом верху социальной пирамиды — в общественной роли русской императрицы. Исключив посредством нового закона о престолонаследии 1797 г. возможность очередного женского царствования в России, Павел I установил новый регламент жизни для своей супруги, при котором «ее главной сферой должен был стать дом, а не двор и не государство»{554}. Более того, если в XVIII в. на престол одна за другой вступали женщины, и это не представляло «особой проблемы» для русских людей{555}, то в XIX в. они уже были склонны оценивать своих властителей в чисто тендерных терминах. Оглядываясь на царствование Екатерины II, фрейлина А.Ф. Тютчева отметила: «Екатерина II была не столько умной женщиной, сколько гениальным мужчиной; она была призвана к тому, чтобы влиять на людей, направлять их, управлять ими». Тютчева далее признается: «Императрица [Александра Федоровна], которая считается такой доброй, цесаревна, великие княгини вызывают во мне в тысячу раз более робости, чем император и великие князья. По отношению к женщинам я чувствую разницу положения, по отношению к мужчинам — только разницу пола»{556}.

В рамках маленькой семейной вселенной перемены шли медленнее. С конца XVIII в. русские писатели и просветители вслед за своими европейскими собратьями внушали дворянкам, что следует меньше времени тратить на увеселения при дворе и в обществе и больше посвящать себя заботе о детях. Статья, появившаяся в журнале «Патриот» в 1804 г., гласила: «Нет и не будет надежды к счастию нравов, пока женщины не возвратятся к домашней жизни»{557}. Однако, если верить мемуарной литературе, призывы к знатным дамам сосредоточиться на материнстве пропадали втуне. Действительно, и мужчины, и женщины, писавшие воспоминания после отмены крепостного права, говорят о равнодушии дворянок к воспитанию детей как о типичном явлении прежних времен. Многие из этих авторов сообщают, что управление делами поместья занимало их матерей с утра до вечера{558}. «Мы долго не знали, кто наша настоящая мать, — писала Надежда Соханская. — Маменька — в безпрестанных разъездах по делам, а тетеньки, кажется, спорили одна перед другою, кому лучше заменить ее»{559}. Бабушка А. Купреяновой не принимала никакого участия в воспитании своих детей, семеро из которых умерли. Купреянова писала, что, когда дети умирали, бабушка сохраняла невозмутимость и «спокойно возвращалась к своему долгу. А долг ее был — угождать мужу и поддерживать достоинство дворянской семьи»{560}. Екатерина Хвостова рассказывала, что мать очень любила ее, а между тем она на два года покинула трехмесячную дочку, чтобы следовать за мужем, пока тот служил в армии{561}.[174]

Эти рассказы свидетельствуют о неравномерном распространении идеологии возврата женщины к домашнему очагу среди высшего сословия дореформенной России. В жизни некоторых дворянских семей уже в начале XIX в. были очевидны изменения и растущая важность эмоциональных связей. Для таких дворянок, как Варвара Томилова, в материнские обязанности уже входил и собственноручный уход за детьми. В письме к мужу Алексею в 1812 г. Томилова рассказывает, как сама ежедневно купает дочку, и поясняет, что нянька маленькой Кати весьма неаккуратна в соблюдении правил гигиены, а эти ежедневные купания укрепляют взаимную привязанность матери и ребенка{562}. Через четыре года Томилова вела ежедневный дневник, в котором очень подробно описывала успехи дочери в русском и французском языках, а также нередко находившие на девочку приступы гнева{563}. Варвара Томилова лично наблюдала за обучением Кати и еще одной девочки — жившей у них родственницы, но умела находить время и на дела по имению{564}.[175]