Мертвый лев: Посмертная биография Дарвина и его идей - Винарский Максим

Для того чтобы получить определенный результат, нужно хотеть получить именно этот результат; если вы хотите получить определенный результат – вы его получите. ‹…› Мне нужны только такие люди, которые получали бы то, что мне надо{321}.

Биологи Советского Союза довольно быстро поняли, какой монстр вылупляется из скромного провинциального агронома. В 1936 г. Отдел науки ЦК ВКП(б) докладывал Сталину, что большинство генетиков в СССР признают научные заслуги Лысенко, но отрицательно относятся к его утверждениям о наследуемости приобретенных признаков и «о возможности сознательного влияния на эволюцию в определенном направлении»{322} (курсив мой. – М. В.). Но Сталин ожидал от советской науки совсем иного. Вот почему, выбирая между двумя генетиками – настоящей и «мичуринской», – он сделал выбор в пользу второй.

Фигура Дарвина в новых условиях оказалась двусмысленной. С одной стороны, он не отрицал наследование приобретенных признаков, был полезен для антирелигиозной пропаганды, о нем положительно отзывались классики марксизма. С другой, именно в те годы классическая генетика, отрицаемая Лысенко, взяла дарвинизм в союзники и на всех оборотах шло создание синтетической теории эволюции. «Отменить» теорию Дарвина было невозможно. Но зато возможно было изуверским образом отпрепарировать дарвинизм, выхолостить его реальное содержание, набив пустую оболочку собственными измышлениями. Именно этим и занялся Лысенко, сначала «овладевший» именем Мичурина, а потом принявшийся и за Дарвина. После войны самомнение Трофима Денисовича настолько возросло, что он уже не удовлетворялся ролью верного последователя Мичурина. Теперь Лысенко замахнулся на создание принципиально новой эволюционной теории, названной «советским творческим дарвинизмом». К слову сказать, еще в 1929 г. Лысенко даже имени Дарвина не слышал и, по свидетельству очевидца, узнав о нем от Презента, стал спрашивать, где его можно найти, чтобы «поговорить»{323}.

«Мичуринские биологи» объявили классический дарвинизм пройденным этапом. Дарвин, при всех своих заслугах, очень сильно ошибался, потому что не знал марксизма и одного из важнейших законов диалектики – закона перехода количества в качество. Кроме того, Дарвин использовал «гнусное и реакционное» учение Мальтуса о перенаселении, откуда взял идею внутривидовой борьбы за существование. В ход пошла сакраментальная фраза «Дарвин был неправ…». По мнению Лысенко, особи одного вида не могут конкурировать и бороться друг с другом, как не могут этого делать органы одного тела Дарвин все это просто выдумал. Борьба идет только между особями разных видов, а внутри вида царят полное согласие и гармония. «Заяц зайца не ест!» – как нечто весьма оригинальное сообщал «народный академик». Это очень важный момент, ведь если между особями одного вида нет никакого соперничества, то нет и материала для естественного отбора, потому что все равны, все одинаково хорошие, «белые и пушистые». Так, на словах восхваляя заслуги Дарвина перед мировой наукой, Лысенко и его соратники (чуть было не написал «сообщники») фактически отреклись от дарвинизма в его общепринятом понимании. Если эволюцию движет среда обитания, напрямую формирующая наследственность организмов, то естественный отбор становится не нужен.

Еще одной «ошибкой» Дарвина, с точки зрения Лысенко, было то, что он следовал принципу «природа не делает скачков», считая, что эволюция идет медленно и один вид переходит в другой плавно, практически незаметно. Лысенко и тут решительно не соглашался. В своих статьях и публичных выступлениях он доказывал, что в природе постоянно случается «скачкообразное» превращение одного вида в другой. По словам Лысенко, это чаще всего наблюдается среди культурных растений, с которыми работают он и его сотрудники. Редактируемый им журнал «Агробиология» десятками печатал сообщения о чудесных перерождениях: граба – в лещину, сосны – в ель, пшеницы – в рожь или ячмень и т. д. Апофеозом «мичуринских» фантазий стала история о том, как птенцы кукушки вылупляются из яиц пеночек, дроздов и других певчих птиц. Это было чересчур даже для Лысенко, и в его печатных трудах подобных сообщений нет, но многие мемуаристы засвидетельствовали, что он приводил подобные «факты» в своих лекциях{324}. Стороннему наблюдателю это могло показаться образцом биологического идиотизма, достойным пера Гоголя, один из персонажей которого рассказывал:

Вот у нашего заседателя вся нижняя часть лица баранья, так сказать, как будто отрезана, и поросла шерстью, совершенно как у барана. А ведь от незначительного обстоятельства: когда покойница рожала, подойди к окну баран и нелегкая подстрекни его заблеять{325}.

Любой нормальный ученый, работающий в нормальной научной обстановке, тут же спросил бы у Лысенко: а как именно происходят эти чудесные превращения, какие клеточные, физиологические или биохимические механизмы лежат в их основе? Но не пытайтесь искать ответ в трудах «народного академика». В них можно найти лишь смутные и голословные рассуждения о том, как «в теле пшеничного растительного организма, при воздействии соответствующих условий жизни, зарождаются крупинки ржаного тела…» Далее идет уже полная невнятица, причем академик не давал себе труда объяснить читателям, что это за «крупинки» такие и какие условия он считает «соответствующими». Подобные утверждения должны бы сразу попадать в разряд научного фричества, но в период лысенковщины они всерьез выдавались за последнее слово науки и высшее достижение эволюционной биологии! Лысенко требовал, чтобы его феерические «прозрения» преподавались детям в средней школе и студентам в университетах, широко внедрялись в сельскохозяйственную практику.

Трагично, что вся эта вакханалия прикрывалась именем Дарвина и что советские биологи, опасаясь репрессий государственной машины, часто не решались открыто назвать черное – черным, а наукообразный бред – наукообразным бредом. Теории Лысенко были чудовищны и смехотворны по стандартам науки того времени (а по нынешним и подавно). Но все догадывались, что за спиной академика стоит Сталин – «величайший корифей всех наук», и заслуженные в прошлом ученые, профессора, прекрасно понимавшие, какую антинаучную дичь порют «мичуринцы», притворялись, лицемерили, обманывали своих учеников, на словах поддерживая «творческий дарвинизм». Я не решаюсь осудить тех из них, кто пошел на это ради сохранения любимой работы, своей лаборатории, кафедры. Не сломаться и не изменить своим убеждениям смогли лишь единицы. Были, конечно, и такие, которые искренне поддержали «мичуринскую биологию», полагая, что в этом состоит их коммунистический долг. Партия не может ошибаться, даже если приказывает считать черное белым и наоборот (сказка про голого короля хорошо описывает этот психологический эффект){326}.

В 1948–1952 гг. Трофим Лысенко был абсолютным монархом в советской биологии. Он распределял все ответственные посты в научной администрации, разделывался с несогласными и продвигал на их места своих сторонников, делавших новые и новые «сенсационные открытия». (Вспомните: «Мне нужны только такие люди, которые получали бы то, что мне надо».) Никто не смел выступить с публичной критикой «творческого дарвинизма», например, в каком-нибудь научном журнале.

Казалось, что биология как наука в Советском Союзе погибла, заменена антинаучной выдумкой. Но в самом конце 1952 г. произошло нечто весьма неожиданное. Малотиражный и узкоспециальный «Ботанический журнал» опубликовал статью генетика Н. В. Турбина, содержавшую резкую критику «нового учения о виде». Автор прошелся по этому «учению», сделав уничтожающий вывод о том, что оно «совершенно бездоказательно и не соответствует действительному положению вещей»{327}. Он обвинял Лысенко в пренебрежительном отношении к теории Дарвина в целом и к концепции естественного отбора в частности.