Убийственно хорош (СИ) - Саша Стрельна

Четыре года назад попал… в катастрофу. Видимо, тоже был сильный ушиб головы. Когда очнулся, из памяти ушла вся прошлая жизнь. Восстановить не удалось даже имя…

— Так вот почему Иван Иванович Иванов…

— Да. И вот опять… Господи, ну за что? Где врач? Когда мне можно будет вставать? Я хочу его видеть. Ох! Нет! Не это сейчас главное. Дай мне телефон. Я должна позвонить деду. А ты сядь рядом и слушай. Это тебя тоже касается.

Отец откликнулся почти сразу и, как обычно, по-военному четко:

— Лунев. Слушаю.

— Папа…

— А… Оклемалась?

— Да. Спасибо, — хотя за что? Ну ладно. — С Васей все в порядке?

— Да. А что, собственно, может произойти?..

— Мне звонили и угрожали. Угрозы эти непосредственно касаются детей. Пока я в больнице, мне бы хотелось, чтобы ты взял под свою опеку не только Васю, но и Наташу. Только… Папа, это может быть опасно. Аслан…

— Да я эту морду в лепешку размажу, если он только посмеет…

Далее разговор сделался неконструктивным, но главное все же я для себя уяснить смогла — дети будут под надежным присмотром. Отключила телефон.

— Мама… — Натка дотронулась до моего плеча.

— Так-то, милая, — собственный голос долетел словно издалека.

Глава 30

Как же я устала… Стиснула зубы. Мне нельзя болеть! Только не сейчас! Где этот Витаминыч, черт его дери?

— Наташа, езжай к деду и оставайся там. Мне так будет спокойнее. И прошу тебя, сдерживайся. Дед у тебя не подарок…

— Не волнуйся, мама. Я уже знаю, к чему может привести… — закусила губу, встала, потом неловко клюнула меня в щеку и, подхватив сумочку, пошла к дверям. — Я буду звонить.

— Хорошо.

Улыбнулась, открыла дверь и с размаху врезалась в чей-то живот. Он был так объемист, что казался чем-то отдельным и самостоятельным, тем более что виден был только он — сам его хозяин все еще оставался в коридоре. Наташа извинилась, обогнула эту поразительную плоть и, махнув мне последний раз, исчезла. Живот же двинулся вперед, постепенно перерастая в коротенького, совершенно лысого и потому особенно шарообразного человечка в белом халате, который он и не пытался застегивать. Витаминыч, а я почему-то совершенно не сомневалась, что это именно он, докатился до моей кровати и с некоторой опаской, кряхтя, опустился на стул.

— Ну-с, Мария Александровна, как настроение?

— Раздраженно-потрясенное.

— А вот мы укольчик, и все будет ладненько и спокойненько.

— Не надо мне такой укольчик. Мне бы, Юрий Вениаминович, другой, чтобы на ноги скорее встать.

Деловито сопя, обернул мне руку черным полотном тонометра, накачал воздух, вздернув короткие бровки, посмотрел на результат.

— Поспешишь, людей насмешишь, Мария Александровна.

— Пусть смеются, а мне не до смеха.

— Слышал, слышал.

— Вы видели его?

— Его?

— Ну… Иванов его фамилия. Привезли вместе со мной.

— А… Нет. Не моя епархия, — завладел моей рукой.

— Мне бы узнать… Глядишь, и укольчика бы не понадобилось, — улыбнулась заискивающе, стараясь не думать о том, как сейчас выгляжу.

Посмотрел задумчиво — то ли пульс считал, то ли что прикидывал. Потом засопел еще громче, словно пар разводил, и поднялся.

— Зайду еще разок ближе к вечеру.

— Да подождите же! Что со мной? Долго мне еще валяться?

— Тише-тише. Учитесь у древних. И спешить надо медленно.

Вышел, и почти сразу же в палату вплыла медсестра, позвякивая подносом, на котором был нехитрый больничный обед. А на десерт оказался шприц… Я проснулась, когда за окнами уже темнело. Меня опять навестил уютно сопящий Витаминыч, и все повторилось — давление, пульс, пожелание хранить спокойствие и уверения в том, что все болезни у нас исключительно от нервов, а потом ужин и опять шприц…

В этот раз я проспала недолго. Наверно, в том был повинен сон. Мне приснился Иван, лежащий неподвижно на больничной кровати. Глаза закрыты, беспомощно раскинутые руки поверх одеяла. Сама я находилась в ногах постели, и когда попробовала приблизиться, то не смогла… Потом ощутила еще чье-то присутствие в темной и тихой комнате, а через мгновение увидела какое-то движение. Шевельнулась занавеска на открытом окне, шорох… А потом какие-то звуки — словно кто-то закашлялся сухим лающим кашлем, а на белой простыне, укрывавшей Ивана, прямо у него на груди, вдруг расцвели одна за другой красные гвоздики…

Я закричала отчаянно, но почему-то беззвучно и… проснулась. Было темно, тихо, в открытую форточку долетали запахи нагретого за день асфальта, и шумы редких машин, пролетавших по Садовому кольцу. Но каким же немыслимым ужасом дышало все это умиротворенное спокойствие! Я не могла, больше не имела сил лежать и терпеть эти удушающе крепкие объятия. Потихоньку встала. Сначала опираясь на постель, потом по ее спинке добралась до стены, а вдоль ее к двери. Потихонечку, потихонечку, как учил Витаминыч…

К счастью, и моя, и его палаты располагались практически напротив лестницы, и мне не пришлось по-пластунски преодолевать пост дежурной медсестры, достаточно оказалось спуститься вниз с моего этажа на его. Ванечка лежал один — вторая высокая реанимационно-мудреная постель, что была поближе к дверям, пустовала. Я с замиранием сердца подошла, совершенно искренне страшась увидеть на его груди те самые цветы смерти, что привиделись мне в моем кошмаре, но нет. Слава богу, сон остался сном. Правда, лежал Иван точно так же, как мне снилось, но широкая грудь его размеренно вздымалась, и окно было закрыто…

Я подошла еще ближе. Длинные темные волосы его разметались по подушке, лицо заросло черной щетиной, густые ресницы опущены, линия рта расслаблена. Ни бинтов, ни пропитанной кровью ваты, которые виделись мне. Лишь аккуратно приклеенный пластырем сложенный в несколько раз кусок марли над правым ухом ближе к темени. Не будь его, да каких-то трубочек в носу, видно, помогавших ему дышать, подумала бы, что милый мой просто спит. Осторожно придвинула от стены стул и с облегчением уселась.

— Ванечка… — Потом погромче: — Ванечка!

Нет, не слышит. А может, слышит? Ведь говорят, что нужно общаться с больными, лежащими в коме. Кома! Слово-то какое страшное.

Я вдруг