Ледобой. Зов (СИ) - Козаев Азамат Владимирович

— Ты что-то придумал?

— Да, — старик устало кивнул, на мгновение замер, будто перед прыжком в воду со скалы. — Вечером исполним.

— Хорошо, что вечером, — вздохнул Молочник, развел руками. — Успеем, значит. Меня князь отзывает.

— Мол, хватит время зря терять с безумным стариком? — Стюжень усмехнулся. — А дома работы непочатый край… А дома болезные княжий терем осадили, алчут здоровья и поимки страхолюда с рубцами по лицу…

— Если мы ничего не придумаем, так и станется. Но прежде чем я уеду, ты расскажешь мне одну вещь.

— Не так начал. Надо было так: «Я никогда тебя ни о чём не просил…»

— Я никогда тебя ни о чём не просил, но я имею право знать… да к Злобогу все намёки — каждый из нас имеет право знать, что стряслось на Скалистом семь лет назад! Меня чуть наизнанку тогда не вывернуло! И Тучу, и Завираку, и Тонкошея. Блевали потом три дня, как забулдыги корчёмные, от желчи седмицу гортань щипало. Скажешь, не наше дело? Долго молчать будешь?

Стюжень медленно вытер ухмылку с губ, и Молочник поежился. Ровно снегу за шиворот напихали, аж пузцо подобрал. Ну старик… ну старик… в каких стылых водах глаза свои настаивал, ровно отвар?

— Молочка хлебни, в себя придёшь.

— Не скажешь?

— До вечера. Выспись…

Глава 15

Коряга плечом толкнул дверь корчмы, угрюмо кивнул хозяину, прошёл в самый угол, опустился за стол, лицом к стене, спиной к двери. Не оборачиваясь, молча показал: «Буду пить». Посидел-посидел спокойно и как даст кулаком по столу.

— Что это с ним? — зашептались девки-обслуга.

— Ясно что… злой, как бешеная собака. Сливица отказала, который уже раз. Вот и бесится. Сюда приблудился, нарочно подальше забредает, чтобы никого из знакомых не встретить.

— Почему?

— А несподручно друзьям-приятелям морду бить. Незнакомым всяко полегче.

— А думаешь…

— Знаю. Это же Коряга, воевода малой дружины Белочуба. Мне Белка из «Трех кренделей» рассказывала…

Первую питейку Коряга осушил в два присеста, потребовал ещё одну. Дальше пил обстоятельно, на дно каждой кружки всякий раз бросал несколько гневных слов горячим шёпотом. Двоих уже «тёплых» выпивох, искавших весёлого содружества, хозяин мало не пинками отогнал от одинокого пьянчуги, даже приблизиться не дал. Грязную посуду со столов девки уносили тотчас, едва из рук едоков не выхватывая. Дойдёт дело до драки, ох и наколотят горячие головы черепков, и тут как бы хозяин не заставил восполнять урон самим. Мол, убрала бы скоренько, сберегла бы посуду. А так плетись потом в гончарный конец, клянчи плошки подешевле, плачь, вали всё на жадного хозяина.

— Я ей что, пёс безродный? — Коряга приложился к чарке, горло так и заходило вверх-вниз. — Замараться боится? Никогда последним не был, ни в бою, ни в плясках! А рубца на щеке и не видно под бородой!

Млеч оглянулся, обвёл красными глазами корчму. Уткнулись в миски, орудуют ложками, только треск челюстей стоит, глаз не поднимают. Отвернулся. Не видел, как хозяин птицей порхал от стола к столу, показывал на здоровяка у стены и по-отечески наказывал ни за что на воя глаз не поднимать, а начнёт он искать собеседника, валить из корчмы к Злобожьей матери. И расплатиться хорошо бы заранее, да вот прямо сейчас…

— Не сгуби война моих, сидел бы я в этой ублюдочной корчёмке, как же! Порхала бы Сойка по дому, пылинки с меня сдувала бы! А эта чего кобенится?

В корчму вошли двое, и хозяин уже было готовый наступить на горло собственной песне и спровадить гостей, пусть и готовых осчастливить на рублик-другой, замедлил шаг и вывесил челюсть в удивлении. А ты попробуй не споткнись, когда на тебя глядят самые странные глаза, что ты когда-либо видел. Вот поднимаешь взгляд и упираешься в зенки… в которых глубины и безбрежности столько же, сколько в сизых, сумеречных небесах, и в тех странных глазах, ровно в безбрежных вышних безднах, будто молнии сверкают. Лицо смуглое, угловатое, скуластое, челюсть под бородой очерчена ясно и чётко, ровно локоть под рукавом, и, кажется, дышать стало тяжелее, и будто ношу на плечи взвалил — глотаешь заготовленную отповедь, и непонятно отчего гнёшь спину. Второй… вторая — женщина небесной красоты, только небеса те полуденные, жаркие, они простираются над краями, где грива скакунов черна, как ночь, а чёрные кострищные уголья видны в белой степи далеко впереди. А лоб незнакомца высок и широк, а грудь женщины топорщится под накидкой и заманивает взгляд, как в ловушку — через узкий ворот, ровно по ледяной горке, скользишь в овраг и ломаешь себе шею меж холмов.

— Выпроводи всех, — бородач с молниями в глазах сунул хозяину золотой, — кроме этого.

В третьей питейке воевода Белочуба утопил внимание. Он даже не заметил, как один за другим едоки ныряли в дверь, подгоняемые хозяином. Млеч не обратил внимания и на то, что в корчме стало тихо, а единственным говоруном остался он сам.

— Дура! Мор подойдёт — сгинешь нецелованная! Мясо ломтями слезет! Титька влево, титька вправо! Для кого хоронишься? Любви она ждёт! А Коряга не дурак! Побыл уж, хватит!

— Но отец, каким знаком Вседержителя должно быть обозначено место, где порядочной и незамужней девушке будет позволительно дать себя обнаружить мужчине благородному духом и щедрому душой? Как в наши непростые времена выйти замуж девушке, отмеченной добродетелью и скромностью?

Коряга, покачиваясь, в два приёма повернулся, налитыми кровью глазами обозрел корчму. Сидят двое, болтают о чём-то, но едва взгляд млеча упал на женщину, его челюсть, вывешенная в пьяном бессилии, с лязгом встала на место, а глаза широко открылись.

— Уверяю тебя, доченька, порядочных людей можно встретить даже там, где меньше всего ожидаешь. И вопреки всем ожиданиям странник в пыльном одеянии может оказаться благороден духом и преисполнен телесной мощи. Да вот же, разве незнакомец, разделяющий с нами трапезу в этом дивном месте, не служит примером милости Вседержителя?

Как могли за одним столом сойтись самые игривые глаза и самые мрачные? Коряга пожирал глазами чернявую: шею, губы, грудь, и честное слово, ещё не сражался воевода Белочуба с весом тяжелее. Не получается отвести взгляд. Ровно дуб из земли тащишь. Точно утёс речной голыми руками корчуешь. Пуп развязывается, а дуб стоит. И утёс на месте. И глаза топчутся по губам чернявой.

— Благородный незнакомец, просим прощения за то, что так дерзко нарушили твоё трапезное уединение, Меня зовут Габер га Денал, я отец и наставник Феро, этого прекрасного цветка, давшего благоухание древу высокочтимого рода га Денал. Как зовут тебя, благородный герой?

— Коряга, — буркнул млеч, нахлёстывая язык, ровно ленивого жеребца: «Пошевеливайся, скотина». — Вой князя Белочуба.

— О-о-о, готов поклясться всем самым дорогим, ты не простой вой, — Габер смотрел, не мигая, и непонятное дело, где-то в голове млеча заговорил Стюжень. Странное тут эхо.

— Не простой.

Кажется, собеседнику нужно смотреть в глаза… но, так твою разтак, как же оторвать от неё взгляд? Коряга, скрипя зубами, закрыл глаза, чуть повернул голову, открыл. Боги, да бывает ли радужка настолько уподоблена ясному ночному небу, что зрачок кажется подвешен в чёрной, звёздной пустоте?

— Не простой и, должно быть, умудренный опытом, как всякий воин, прошедший через горнило жарких схваток. Найди же слова ободрения для моей юной спутницы, храбрец, ибо она преисполнилась духа отчаяния из-за страшных бед, которые терзают эти земли.

— Всё будет хорошо, — млеч глазами «распарывал» нитки плаща на груди чернявой, и тёмные одежды, распадаясь по шву, «облетали», как старые лепестки.

— Видишь, Феро, благородный Коряга дает тебе надежду на счастливое будущее. Согласится ли отважный воин разделить трапезу за столом гостей с полудня?

Коряга молча кивнул — ох и сухо стало в горле. Неловко выбрался из-за своего стола, пересел, и слышал лишь собственное сердце, когда чернявая разливала питьё по чаркам. Зараза! Склонилась над кувшином, повела плечами, а из выреза на плаще ровно дохнул кто, да так, что перед глазами потемнело, в голове полыхнуло, и точно змеи в один крепкий узел стянулись позвоночник, желудок и кровеносные жилки. Узел, узлище! Ни вдохнуть, ни выдохнуть.