Ледобой. Зов (СИ) - Козаев Азамат Владимирович

— Род у нас старый, белый. А дурнями отчего не богат, знаешь? Думаешь оттого, что нет их вовсе?

Сивый усмехнулся, вопросительно выгнул брови.

— Оттого, что наружу не пускаем. На всякий роток не накинешь платок, но закрыть крикуна в погребе — милое дело.

— А что в окр у ге творится?

Топоры переглянулись, помрачнели.

— Там Упоймыху выкосило. Мор, — старшина показал рукой вправо от себя, — там выморило Солнечную и Семидворку. Там — ещё две деревни, двадцать дворов.

— И бьёт всё вокруг вас, да сюда не попадает, — Безрод нахмурился, хозяева зябко передернули плечами.

— Дурно это пахнет, — Топорица с надеждой захлопала глазами. Родич высоко поднялся, много знает, воеводой у князя, авось успокоит, объяснит, что бояться нечего.

— Ещё как дурно, — Топор коротко кивнул. — Да ещё россказни про человека с рубцами… Ровно имя дёгтем мажут.

— Схожу к старому, — Сивый, извиняясь, засобирался из-за стола.

— Сходи, сходи. И от нас вот передай, — Топор кивнул жене, ну-ка собери гостинец, и едва та умчалась за чистым рушником, поманил Безрода пальцем. — Гляди в оба. Двужилы опасны. Знаемся, конечно, много лет и всё такое, но в голове у них я не рылся, что там копошится, не знаю. Но не нравятся они мне последнее время.

Кивнул. Хорошо. Остерегусь.

Старик сидел на завалинке, сухой, прямой, белый, ровно снег. Улыбался. Не знал бы Сивый, что светило и так восходит каждое утро, подумал бы на старого — от него солнце занимается и поддувается. Спиной к стене, руки покоятся на клюке, сам будто спит. Не, не спит. Безрод усмехнулся. Совестно хмуриться, деда морозить, хотя, поди заморозь того, кого солнце слушается.

— Дед, я пришёл.

Ступил во двор, привязал Теньку к тыну, подошёл, опустился на колени. Потёрся головой о грубые, сухие руки. А старик открыл глаза, легонько по лбу щёлкнул, жив-здоров, гуляка?

— Ого, племяш пожаловал! — почти следом, во двор вошёл седой косарь, сам уже не первой молодости. — А я иду и думаю, что за верховой заблудился?

Дядька здоров, лучится солнцем, глаза сияют, улыбка от уха до уха, в сивой бороде сверкают белые зубы. Поднял с колен, обнимает и ровно огнём палит, хорошо делается, будто к печке прислонился, так и пышет Плет о к жаром и радостью. Греет. И нипочем ему твои сугробы и вековечные льды.

Старик поднялся с завалинки, обеими руками обхватил голову Безрода и долго не отводил прозрачного взгляда.

— Как? Лучше?

Сивый растянул губы. Вот, гляди, ещё плохо выходит. Не то скривился, не то скуксился.

— На меня смотри, — старик улыбнулся, а сердце бродячего гуляки пропустило удар.

Так пылко, наверное, улыбалась мама. Глаза заволокло неясной пеленой, ровно оконное стекло после дождя, и видится на месте белобородого лица чьё-то другое, тоньше, нежнее…

Спрятал глаза за дедовым плечом, обнимал старика, пока не отпустило. А Улыбай шептал, да по голове гладил:

— Грейся, милый. Грейся.

— Где он? А дайте-ка, братана, сюда! — ровно небольшая дружина во двор влетели четверо молодцев, такие же улыбчивые, как отец и дед. Косы пристроили вдоль стены, целый ряд получился, вроде копейного. От обилия белых зубов, радостных глаз и улыбок сделалось так жарко, как делалось считанные разы — пальцев одной руки хватит перечесть. А двор затопил, ровно приливная волна низкий берег, ядрёный дух свежескошенной травы, зелёный и чистый. А мальчишки и девчонки из дома во двор ссыпались по степенчатому порогу, ровно горошинки, каждую ступеньку обстучали, тук-тук-тук.

— Дядька Безрод!

— Дядька Безрод, а у нас соболя и песцы окотились! Вот!

— Дядька, и меня, и меня поцелуй…

— Какой он теперь Безрод, бестолковые! — загоготали отцы и братья, — Ледобой! Ну, или Сивый на крайний раз.

Младшая, трехлетка Вертляйка протиснулась, просочилась продралась через частокол ног, задергала Сивого за порты, давай, поднимай на руки, хватит со взрослым глупостями заниматься. О-о-о, этот весёлый звонкий смех должен был расколоть тишину деревни, ровно глиняный кувшин, да он и расколол.

— Большую птицу к нам занесло! — крикнул сосед со своего порога, приложив руки ко рту.

— Ты, родич, сильно на бражку не налегай, тебе ещё вон сколько дворов обходить! — гоготнули с улицы — на тыне уже висела целая толпа и приветственно руками махала.

— Ну, уж нет! — Улыбай покачал головой, а Сивый расщекотал Вертляйку так, что кроха восторженно завопила. — Сделаем лучше — все к нам. Эй, Шишка, слыхал? Все к нам!

Сосед с готовностью кивнул, показал, я сечас, только в избу нырну, за бражкой… И дружный, звонкий, заливистый смех на один заряничный вечер вырвал Большую Ржаную из мира, где расползаются вокруг мор и душегубство, и на мгновение Безроду показалось, что и сам он смеётся. В полный голос.

— Ты кого высматриваешь?

— Двужил так и сторонится меня.

Улыбай подмигнул внуку.

— Тяжко ему. На жизнь оглядывается. Сам себе признаётся, что не удалась.

— Вроде не мальчишка, должен соображать.

— А что делать, если наш смех по всей деревне летит? — старик солнечно улыбнулся. — А что делать, если твои племяшки, да мои правнучки сияют, как зерцало? А что делать, если всё ему напоминает Ласточку, и то, как хорошо сложилась бы с ней жизнь? И тут ты, балбес, объявился. Мало ему было нас, неуёмных?

Сивый смотрел, как пляшет народ Большой Ржаной во дворе Улыбая, и растягивал губы. Два. Уже два места на белом свете, где хорошо дышится. Скалистый и Большая Ржаная. Нахмурился. Только взгляд постоянно убегает на полночь, ровно пойманный волк — приручен, да не совсем. Ищет что-то. Или кого-то.

— Деда, не верь. Не я это паскудство творю.

— Глупый, — старик рассмеялся, а Сивый улыбнулся. Вроде старый уже, положено от болячек морщиться, да на скорый конец мрачно коситься, а этот смеется. Порода. — Да в тебя солнце, ровно в зерцало, смотрится, а ты грязь в себе ищешь.

— Не всё со мной благополучно, — Безрод покачал головой.

— А ты плыви.

— Плыви?

— Думал, дед старый, объяснять долго? — старик крепко сжал Безродову руку. — Да, плыви. Швырнут тебя в воду, казалось бы, где земля, а где вода… а ведь плывёшь.

— Да, плыву.

— Рыбой не станешь, жабрами не обзаведёшься, но на берег выберешься.

— Выберусь.

— А в следующий раз Верну привези. И мальчишек. Давненько не видел.

Сивый, не мигая, смотрел на деда.

— Ты знал, что я есть на свете?

Старик улыбчиво кивнул.

— Наверняка не знал, но о чем-то таком догадывался.

Безрод опустил глаза, затаил дыхание, ровно перед прыжком в безду.

— Дед, меня младенца Ледован принял. Он мой повивальный дядька. Вы должны знать.

— Суровый мужчина, — Улыбай покачал головой. — А раньше чего молчал? Боялся?

— Гнать таких родичей взашей, — Сивый ухмыльнулся.

— Доля твоя такая. Затейливо с тобой было ещё до рождения. Непростой народ вокруг тебя вьётся, батюшку твоего только вспомнить. Так отчего дальше должно быть легко и весело?

— А как с отцом было?

Улыбай рассмеялся. Этот не устанет спрашивать, да уж ладно, язык не отсохнет. И ведь каждое слово ловит, ровно новое ищет в старой были. Вертляйка с разбегу прыгнула прадеду на колени, откинулась на Безрода и пальцами повела по узору на рубахе, напевая: «Ржаная, ржаная, солома сенная…»

— А просто было. Только от той простоты голова кругом ушла. Ступил во двор верховой, спешился. Солнце садилось. Ласточка из окна выглядывает, зубами сверкает. Дурочкой отродясь не была, если молодец на коне пожаловал — непременно звать. Или парня на войну, или девку замуж. Броня на нём сверкает, шлем к седлу приторочен, только бармица шеломная звякает, и звень та ровно птица цвиркает — в каждом ухе, да с переливами.

— А яблоню нашу видишь? — Вертляйка шепнула Безроду в самое ухо, пальчиком показала.

Сивый кивнул. Ещё бы не увидеть. Исполинская яблоня. Видна с окраины Большой Ржаной, а тени в ясный день, такой как сейчас, от нее получается столько, что вся деревня пирует за столами, да на солнце и носа не кажет.