Повседневная жизнь тайной канцелярии XVIII века - Елена Никулина

Пятого февраля купец Василий Каржавин, проживавший в то время в Петербурге и торговавший часами и другими «англинскими товарами», был доставлен к А. И. Шувалову. Все обвинения он категорически отрицал; признал, что отвез сына за границу учиться – но только чтобы «по обучении иностранным языкам и другим наукам, способнее был к купеческой коммерции, а не в другом каком противном намерении». В его деловых письмах и торговых расчетах следователи не обнаружили ничего предосудительного, но по почерку одного из писем определили имя доносчика – им оказался сбежавший по неизвестной причине на берега Темзы московский часовщик Петр Дементьев. Тот, на счастье Каржавина, никаких иных фактов, кроме якобы сказанных купцом слов, не привел и «довести» донос не стремился, а посему он был признан «вероятия недостойным». При Анне Иоанновне пришлось бы ответчику все же повисеть на дыбе, но при Елизавете времена изменились. 28 апреля купец был освобожден без наказания. Однако бдительные чиновники не оставили его без внимания, так как у него были родственники за границей – в Париже проживали его брат и сын. Потому Василию Каржавину надлежало перебраться в Москву, где предписывалось отмечаться в Тайной конторе (что он делал, по крайней мере, до 1758 года), и вызвать родственников в отечество.

Тайная канцелярия и позднее держала братьев под надзором. Из объемистого дела следует, что в 1760 году Ерофей Каржавин прибыл в Россию и поступил на службу в Коллегию иностранных дел; его племянник остался в Париже, но обучался под покровительством посла Голицына. Что же касается Дементьева, то Шувалов попросил Коллегию иностранных дел «вызвать» его в Россию, однако после наведения справок выяснилось, что доноситель оказался правосудию недоступен, так как скончался еще в 1756 году.[323] Чиновники тайного сыска беспокоились по поводу этой истории не напрасно. Заграничная учеба Федора Васильевича Каржавина (1745–1812) принесла свои плоды. По отзывам наставников, он имел «великую охоту к продолжению всяких занятий» и был «отроду весьма остр», но чиновничья карьера его не прельстила. По возвращении в Россию в 1765 году он преподавал французский язык в Троицкой духовной семинарии; затем определился «архитекторским помощником» в Экспедицию кремлевских строений к В. И. Баженову, публиковался в «Живописце» Новикова, а в 1773 году, вопреки воле отца, опять уехал за границу и оказался в Америке. Во время борьбы американцев за независимость россиянин занимался «лекарством», «купечеством», «преподаванием»; одобрял восставших, осуждая при этом рабство негров и произвол в отношении индейцев. В 1788 году беспокойный путешественник вернулся в Россию, где тщетно пытался вновь устроиться в Иностранной коллегии. Во Францию его больше не выпустили – в 1790-е годы он перевел на русский «Марсельезу», а на полях книг и под рисунками делал записи, направленные против «главных тиранов России». Но клиентом Тайной экспедиции Каржавин-младший все-таки не стал, под старость угомонился и последние годы служил переводчиком в Адмиралтействе.

На худой конец, чтобы облегчить свое положение, можно было обвинить любого ближнего. Так, в 1754 году «сиделец» Одоевской воеводской канцелярии крестьянин Алексей Костюков «крикнул» «слово и дело» на товарища по несчастью посадского Сидора Чернова «по первому и второму пунктам, токмо он, Костюков о тех двух пунктах сказал, якобы они зависят в интересе». То есть мужик хорошо знал, о чем именно следует доносить по «первым двум пунктам», но сознательно свел дело к третьему пункту – ущербу государственному «интересу», заключавшемуся в том, что оговоренный им Чернов якобы «торговал воровскими денгами» – фальшивыми гривенниками. Несмотря на то, что доказать обвинения арестант не смог, ему удалось избегнуть наказания за лжедоносительство. Костюкову повезло – в захолустной канцелярии не нашлось палача, чтобы «отделать» кнутом неудачливого доносчика.[324]

Даже из самой отдаленной тюрьмы можно было известить столичные учреждения о насилиях и злоупотреблениях местных властей или помещиков, квалифицируя их, несмотря на все запреты, как «государево дело» либо выдвигая обвинения в оскорблении чести царя или умысле на его жизнь. При всей абсурдности многих заявлений (например, о колдовском умысле на царское здоровье высших чинов Тобольска) следственный механизм по политическим преступлениям должен был каждый раз вступать в действие.

Администраторы петровского и последующих царствований хорошо сознавали ущерб государственным интересам от ложных доносов по «слову и делу»; но все же отменить их не решались – на неотвратимости этого следственного ритуала держалась вся система политического сыска при его малочисленном аппарате и скудных дознавательных возможностях. Но в этом крылась и слабость механизма, позволявшая подводить под статью его собственных не в меру ретивых слуг. Так, в 1722 году по ложному доносу об измене был арестован и отправлен в кандалах в Преображенский приказ полковник Батасов, командовавший карательной экспедицией против Тарского восстания в Сибири.[325]

Но грамотный местный самодур мог точно таким же образом бороться со своими обличителями и даже с собственным начальством, как поступал воевода города Енисейска Михаил Полуэктов, занимавший этот пост с 1731 года. В течение нескольких лет на него поступило 18 челобитных, обвинявших его во взятках – в частности, при наборе рекрутов, в «бое и обидах», неправых разбирательствах «не по форме суда» и даже в нецелевом использовании крестьянских телег – администратор выезжал на них «для ловли зайцев». На наглого начальника жаловались все: от тобольского митрополита Антония до уездных крестьян. В конце концов его делом занялся губернатор Алексей Сухарев. Но Полуэктов к его суду «не пошел» (четыре раза не являлся в губернскую канцелярию), а в 1737 году сам заявил «слово и дело» на вышестоящее начальство: мол, само брало огромные взятки «от набора рекрут» и продавало в Китай казенный порох. Таким образом, губернатор, как лицо заинтересованное, следствие вести уже не имел права; но и прибывшего из Петербурга следователя, майора Игнатия Орлова, Полуэктов объявил «вором и разбойником», изобретательно выискивал криминал на всех показывавших против него свидетелей. Как можно было, по его мнению, верить подьячему Ивану Замащикову, если его дед был сосланным в 1699 году стрельцом, а весь их «род изменнической и цареубийцы»? В 1740 году буйного начальника все же доставили в Тайную канцелярию – но очередной дворцовый переворот сопровождался милостивыми указами стремившейся завоевать популярность у подданных новой власти; добрая правительница Анна Леопольдовна повелела «вину ему упустить».[326]

Государственные крестьяне тоже использовали донос, чтобы поквитаться с представителями местной администрации. К примеру, в сентябре 1744 года крестьяне дворцовой Заборовской волости Григорий Андреев «с товарищи» подали жалобу на управителя, титулярного советника Тимофея Микулина, не пустившего верноподданных мужиков к литургии в высокоторжественный день рождения самой императрицы Елизаветы. Казалось бы, лютует над бедными мужиками зверь-управитель из армейских поручиков. Но по следствию картина предстала иной: Микулину стало известно, что при поставке фуража для проходивших армейских полков, осуществлявшейся несколькими богатыми крестьянами вверенной ему волости вместе с подьячим Михаилом Прововым (именно он писал челобитную от имени «угнетенных»), неизвестно куда подевались 104 четверти овса и 400 пудов сена. Когда выяснилось, что отставной служивый посадил вороватых мужиков под арест до разбирательства дела и никакого неуважения к царствовавшей особе и в мыслях не держал, он был сразу же «свобожден».[327]

Глас безмолвствующих

Одним из способов информирования о действительных или мнимых преступлениях стали анонимные подметные письма, которые можно было обнаружить в самых разных местах: в царской почте, на крыльце или в покоях дворца, а также в храмах, развешенными на улице или подброшенными на чей-то двор. Их целью было воздействие не только на власть, но и на подданных, в какой-то степени заменявшее отсутствовавший жанр политической публицистики. Они не были стеснены формальными рамками и известными «пунктами»; авторы пренебрегали канцелярскими оборотами и выражали свои чувства весьма эмоционально.

Автор одного из таких документов Петровской эпохи стремился ознакомить царя с настроениями его воевавшей без перерыва армии: «Доношу Вашему царскому величеству, что слышал, то объявляю истинное, что уже нарочно всяко проведовал, и уведомился прямо из салдатства, не только что от других полков, но и от своих полков, весьма противность говорят, как прежде сего было от стрельцов, а имянно так говорили, собрався: „Уже де тому 15 лет, как началась война с шведом, нигде мы худо не зделали, и кровь свою не жалеючи проливали, а и поныне себе не видим покою, чтоб отдохнуть год, или другой, жон и детей не видим, нас де как нарочно мучат, кругом обводят Москву, что чрез Москву ближе было иттить в Питербурх, нежели чрез Псков. Сравняли де нас с посохою; уже де пришол из конпани, из лесу дрова на себе носи, и день и ночь упокою нам нет; и деньги, старой оклад, отнимают, и впредь де нам добра ждать нечево; хоть кого и от службы отставят, однако ж не покой, та ж служба“. И в Питербурхе: „Уже де мы ведаем, то не однова говорено, что дам отдохнуть, а именно после турецкой акции и полтавской батали, а правды нет. Вить де мы не аньгели, что 15 лет служи без отдыху. Мы на службе грешим, а жоны наши дома иные уже замуж вышли. Будет, де, то, как нас, где ни есть, в мори потопит, или где зайдет чрез воды и всех поберут. Уже вишь две причины было в перьвонарьвенском походе, в другой в турецкую акцыю, смотри в третей причины либо полон двор, или корень вон; уже чрез меру лета и осень ходим по морю, чево не слыхано в свете, а зиму также упокою нет на карабельной работе, а иные на камнях зимуют, з голоду и с холоду помирают. А государство свое все разорил, что уже в иных местах не сыщешь у мужика авцы“».