Чтоб услыхал хоть один человек - Рюноскэ Акутагава

и скучно. Она настолько тягуча, что я даже не знаю, идёт ли она вообще или нет, я почти не вылезаю из своей раковины. А если вылезу, то, прибегая к quotation[156] из начала «Записных книжек», превращусь в жалкое существо.

Писать для «Синситё» для меня огромное удовольствие (не создавать произведение, а публиковать его). В то же время я не особенно serious[157] отношусь к тому, что стал одним из организаторов журнала. Но всё же сейчас, хотя первый номер и открывается заявлением, в котором сказано, что единственным объединяющим нас, единомышленников, является «удобство» быть под одной обложкой с людьми, стоящими на самых разных позициях, моё участие в журнале приводит не только к ошибочному толкованию творческих позиций, но может оказаться для меня вообще весьма неудобным. И неудобства эти не ограничатся моими собственными, они будут возникать в самых разных обстоятельствах, когда мне придётся защищать свою точку зрения. Но мне кажется, это препятствие я всё же смогу преодолеть. Помимо этого, здесь, разумеется, сыграло определённую роль vanity[158], однако самым сильным импульсом было опасение, что моя спокойная жизнь станет слишком спокойной и окаменеет.

Я старался писать, чтобы мои слова не выглядели извинением, но получилось, по-моему, все-таки извинение. Могу только сказать, что я не собирался прибегать к благовидной лжи. Хочу добавить ещё две вещи. Во-первых, я, к счастью, сейчас ничем не увлечён, и, во-вторых, поскольку у меня теперь стало гораздо больше возможностей для общения с товарищами по журналу, мой взгляд на них (включая и меня) стал абсолютно правильным, и в результате, как это ни печально, я отношусь к ним с гораздо меньшим уважением и сочувствием.

В последнее время продолжается моё disillusion[159], это беспокоит меня. По случаю годовщины я пару раз встречался с У-куном, он стал очень противным. Да и других много, с кем лучше не разговаривать. Их стала масса, а раньше они мне совсем не казались такими. С Сансиро никто не разговаривает.

На моем курсе учится старший брат скандалиста Мидзуно с факультета кэндо. Все три года у него самые лучшие успехи из всего английского отделения. Он христианин и живёт в доме европейца. Окончил английское отделение колледжа в Аояме. Он прирождённый лингвист – самый способный на нашем английском отделении. И парень хороший. Я всегда раскланиваюсь только с ним.

Как-то незаметно для себя я стал к себе слишком уж снисходителен. Завидую, что тебе удалось избежать этого.

Обязательно ответь мне до того, как поедешь в Токио. Я должен знать, сможешь поехать со мной в Камакуру или нет. До свидания.

Рю

ПИСЬМО ЦУНЭТО КЁ

21 апреля 1914 года, Синдзюку

Вчера смотрел «Нору» и «Ханнеле».

Понравилась лишь Кудзяку в роли Норы. Остальные никуда не годятся. Что касается «Ханнеле», то сценическая трактовка режиссёром пьесы поверхностна, а уж декорации и постановка просто примитивны. Начать с того, что выброшена линия love[160] Ханнеле и Готвальда – это просто надругательство над Гауптманом. Наконец, когда в сцене в раю, напоминающем скорее балаган, выходят, тряся крыльями (из кисеи), семь-восемь ангелов с вонючими курильницами в руках, меня чуть не стошнило.

Прочёл «Сад добра» Нагаты Микихико. Рассказы слабые. (…)

Почки на платанах набухли. В газетах пишут, что с сегодняшнего дня погода ухудшится. Снова, наверное, начнутся дожди.

S. действительно ушёл из университета. Кто-то его поймал, когда он уносил из кабинета литературного отделения какую-то книгу или что-то ещё, избил, и теперь его исключили из университета. Может быть, книги таскал даже сам Уэда-сан, когда ему нужно было в студенческие годы делать всякие выписки, готовясь к выпускным экзаменам. За S. приехал отец, но по дороге S. сбежал от него. Правда, вскоре его схватили в Асакусе и отправили к деду в северо-восточную глухомань. Жаль его, но ничего не поделаешь. Слишком часто он поступал безрассудно. (…)

ПИСЬМО ЦУНЭТО КЁ

19 мая 1914 года, Синдзюку

Иногда в моем сердце рождается любовь. Безрадостная, подобная сну, любовь. Мне кажется, где-то должен существовать человек, о котором я мечтаю. Но пока что мне такая любовь не опасна. Нужно уповать на реальность. Во-первых, женщины слишком самовлюбленны, и, во-вторых, люди обожают аналогии.

В общем, у меня нет другого выхода, как пребывать в одиночестве, но временами меня охватывает невыразимая тоска.

А иногда нападает беспредельная радость. Это когда мне кажется, что в такт биению моего сердца дует ветер и плывут облака. (Ты, наверное, посмеёшься надо мной.) Всё это, конечно, химера, но в такие минуты мне даже становится немного страшно.

Напишу тебе ещё об одной химере – мне кажется, будто нечто следит за мной. Кажется, будто нечто руководит мной. В детстве это нечто любило меня больше, а в последнее время, как мне представляется, немножко поругивает. Проще говоря, мне кажется, что во мне таится большая possibility[161] стать счастливым. Странно, но у меня такое чувство, что я обрету счастье благодаря работе. Ты, наверное, посмеёшься надо мной, мол, счастливый мечтатель.

Не прощай глупости. Самая что ни на есть малодушная самозащита – прощать глупость других, чтобы простить свою собственную. Будем презирать глупость. (Однажды, когда было хорошее настроение.)

Говорят, один учёный из Оксфорда произнёс знаменитую фразу: «Те, кому неинтересно читать Лэма, просто не способны понять прелести английского текста. «Essays of Elia»[162] – пробный камень литературной интуиции». Я сообщаю тебе одну из причин, почему Уэда-сан рекомендует читать Лэма.

Прихожу в уныние, стоит вспомнить, что экзамены приближаются. Экзаменатор похож на карантинного врача. Он занимается тем, что внимательно исследует рвоту и кал. И поскольку врач, который должен определить наличие питательных веществ, на экзамене не присутствует, экзамен испокон веков – самое глупое, что есть на свете. Глядя на груды исписанной бумаги, громоздящиеся на моём столе, я прихожу в полное уныние. (…)

ПИСЬМО ЦУНЭТО КЁ

15 июня 1914 года, Синдзюку

Я тоже очень занят – начались экзамены. По психологии, например, я многого ещё не прочёл, просто не знаю, что делать. Вопросов всего шестьдесят, но я даже их не знаю. Страдать и запоминать – явления разного порядка, между ними нет непременной связи. Ошибочно заключив, что такая непременная связь существует, и, поставив всё с ног на голову, решить, что страдания заставляют запоминать, – такова система экзаменов. В этом смысле люди, составляющие экзаменационные вопросы, представляются мне судьями Inquisition[163]. Временами процедура экзаменов весьма унизительна. Как оказалось, главный их фактор – низменная жажда мщения. Я тоже много настрадался из-за экзаменов, но в молодые годы