Увлечь за 100 слов. С чего начинается бестселлер? - Луиза Уиллдер

романы отличают не только мастерски закрученные сюжеты, расследования в которых ведут одни и те же герои, но и потрясающие трюки: десять жертв, убитых одна за другой под детский стишок, преступник, убивающий по алфавиту, или, как в одной из недавних реинкарнаций Пуаро, предпринятых Софи Ханна, убийца, вкладывающий в рот жертвам по запонке.

Нам нужно, чтобы герой детектива был богоподобен, спаситель, обладающий магической силой и видящий то, что другим не дано увидеть, но чтобы в то же время он был как мы, несовершенным, со слабостями и недостатками – словно трагический герой древних мифов. Мы совершаем путешествие вместе с ним, мы читаем криминальные романы, чтобы насладиться не только сюжетом, но и персонажами.

Вот почему ключ к написанию блербов к криминальным романам – идентификация либо со всезнающим/утомленным/строптивым детективом, либо с жертвой. Вот почему среди авторов и среди читателей так много женщин. Нам с детства внушают, что мы уязвимы, что нам нельзя никуда ходить в одиночку. Да еще все время причитают, чтобы миновала нас чаша сия…

Выносы на первых обложках триллеров часто напрямую обращаются к нашим страхам: «Вы ее не знаете. Но она знает вас» на обложке «Девушки в поезде»; «Будьте осторожны с теми, кого впускаете в дом» на обложке «Обмена домами» Ребекки Флит. Этим же занимаются и блербы. Книга «Голоса в темноте» Никки Френч вышла несколько лет назад, но рекламный текст с задней обложки я помню до сих пор:

Ты просыпаешься в темноте, связанная, с кляпом во рту. К тебе подходит мужчина, кормит тебя. И говорит, что убьет тебя – как и всех остальных.

Все по моим правилам криминального блерба, да? Найди особо убедительный аргумент. Создай запоминающийся персонаж. Заставь читателя идентифицировать себя с ним. Хороший криминальный рекламный текст сродни слогану национальной лотереи: «Это мог быть ты».

В далекой-далекой галактике…

Если вы считаете, что научную фантастику пишут для ученых, то тогда истории с привидениями пишут для привидений.

Брайан Олдисс

Научная фантастика, как понимает каждый, у которого имеется хоть наночастица разума, это вовсе не про космические корабли. Это про грандиозные идеи и человеческую природу. Это про жизнь, смерть, время, судьбу, совесть и веру. Это про гендер, перспективу, язык и саму реальность. Научная фантастика отражает тревоги своего времени, говорится ли в ней о развитии технологии, экологической катастрофе (отсюда феномен «климатической фантастики») или о наших страхах перед самими собой и тем, что мы можем натворить. Урсула Ле Гуин была первопроходцем феминистской научной фантастики, и жанр в целом становится менее консервативным, если вспомнить, например, книгу Намины Форна «Золоченые»[250], в которой чувствуется влияние африканских мифов. Намина Форна говорит: «Я хотела выдвинуть на передний план черных и темнокожих, а также сделать центром повествования женщин, которых часто задвигают куда-то на периферию фэнтези».

Литературный мир поглядывает на научную фантастику, как и на всю жанровую прозу, с изрядной долей снобизма. Некоторые романисты, подобно Кадзуо Исигуро с его романом «Клара и Солнце»[251] или Мишеля Фейбера с его «Под кожей»[252], охотно и радостно окунаются в мир фантастики, и результаты оказываются впечатляющими. Другие в ужасе отшатываются от этого ярлыка. Когда Иэн Макьюэн, говоря о своем недавнем романе «Машины как я»[253], посвященном искусственному интеллекту, пренебрежительно отозвался о жанре, поклонники воспылали справедливым гневом. Он заявил: «Эта тема открывает писателям ментальное пространство для разговоров о будущем, о дилеммах, которые стоят перед людьми, а не о путешествиях со скоростью, в десять раз превышающей скорость света, или об антигравитационных ботинках». Можно подумать, научная фантастика не говорила об этих дилеммах на протяжении многих десятилетий!

Терри Пратчетт в восхитительно язвительном разговоре с интервьюером, который заявил, что научная фантастика – это «несерьезная литература», выстроил безупречную защиту того, что он назвал «жанром, загнанным в гетто»:

Первая из когда-либо придуманных историй была фэнтези. Парни, сидящие вокруг костра, рассказывали друг другу истории о богах, которые мечут молнии. А не ныли по поводу мужской менопаузы младшего преподавателя из какого-то колледжа на Среднем Западе. Фэнтези – это первичная литература, источник всей прочей литературы. Фэнтези, как и юмор, способна нести самую серьезную нагрузку.

Мишель Фейбер писал: «Недавно я был на обсуждении “Под кожей” в программе “Открытая книга” на “Радио-4” Би-би-си. И трое ведущих изо всех сил доказывали, что это не настоящая научная фантастика, потому что книга прекрасно написана, у нее сильные герои и она поднимает важные темы. Конечно, приятно, когда тебя так высоко ценят, но, с другой стороны, разве мы не видим здесь укоренившееся неуважение к жанру? Понятно, почему это так бесит авторов научной фантастики».

Я рискую оскорбить пуристов, затронув здесь и такие жанры, как фэнтези и speculative fiction[254], хоть и понимаю, что это из другой оперы. Но средства и методы похожи: писатель создает свой мир. Это означает, что он предлагает нам вымышленную вселенную – какой бы фантастической она ни была, – со своей внутренней логикой, от ландшафта и мифологии до языка (Толкиен называл это «Легендариумом»). Поэтому хороший блерб, что для научной фантастики, что для фэнтези или антиутопии, тоже должен создавать мир – только в нем гораздо меньше слов, чтобы донести до читателя новую, незнакомую и, возможно, сбивающую с толку информацию.

Рекламный текст на переиздании знаменитой антиутопии «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли, приуроченном к выходу недавнего (и неудачного) телесериала, прекрасно справляется с этой задачей:

КАЖДЫЙ ПРИНАДЛЕЖИТ ВСЕМ

Добро пожаловать в Новый Лондон. Здесь все счастливы. Наше совершенное общество достигло мира и стабильности, запретив моногамию, частную жизнь, деньги, семью и саму историю. Теперь все принадлежат всем.

Вы тоже можете быть счастливы. Все, что надо, – принять пилюльку сомы.

Это изящный и неожиданный подход к идеям, которые могли бы показаться устаревшими, если бы их описывали по-другому, и мне нравится, как этот текст имитирует омертвелый язык общества, потерявшего свою цель.

И все же лучший блерб, создающий мир, я нашла на «Цвете волшебства» – первой книге из цикла Терри Пратчетта о Плоском мире:

В начале была… черепаха.

Где-то на границе между мечтой и реальностью существует Плоский мир, параллельное время и место, которое может выглядеть, звучать и пахнуть очень похоже на наше, но выглядит совершенно иначе.

В частности, этот мир сквозь пространство несет на спине гигантская черепаха (пол неизвестен). Здесь играют по другим правилам…

Такой блерб прекрасно работает, потому что в нем легко и забавно дана необычная информация.

А вот примером того,