Опасная обочина - Евгений Лучковский

— Ты не прав, он какой-то необычный, — настаивала Пашка. — Вот все вы одинаковые — работа, столовка, сон. А он не такой, как вы… Совсем не такой.

— Может, он не спит вовсе? — предположил радист. — Я слышал, есть такие люди.

На шутку Пашка не отреагировала и продолжала уже в своем ключе:

— Да и разговоры у вас одни и те же: рейсы, полярки, Большая земля…

Ну уж нет, такое оскорбление кого хочешь выведет из себя. Владимир Иванович взвился и повысил голос, такой ласковый прежде.

— Ну слушай, если хочешь знать, — заявил он звенящим дискантом, — твой Баранчук больше всех об этом и говорит. Он и рейсы-то свои сам считает, чтоб без ошибки было… в день зарплаты. Поняла?

Амазонка не повела и бровью. Отмахнулась она от такой напраслины.

— А что же здесь зазорного? — заявила она, — Ну и что же? Социализм — это учет…

— Чего?! — изумился радист. — Чего-чего?!

— И вообще, — продолжала Паша, — зачем ты стараешься принизить своего товарища? Ведь ты с ним дружишь? Верно?

Тут радист задохнулся от возмущения, порожденного неприкрытым женским коварством. Он стал хватать воздух широко открытым ртом.

— Да ведь ты… — бубнил он, задыхаясь, — ведь ты же сама… Нет, ведь сама же…

— Сама? Что сама? — невинно округлила глаза интриганка, поправляя вихор.

— Необычный… Странный… — передразнивал радист. — Не как все…

— Просто я неточно выразилась, — холодно сообщила Пашка. — Он… необыкновенный.

Тут Вовочка застонал, и его потянуло с дикой силой на междометия, которые хранились на самом дне тощего чемодана его лексикона. Он запрыгал по комнате, хлопая себя по ляжкам, точь-в-точь петух перед боем, только не кукарекал.

— Ну вообще! Эх-х!.. Ох-х!.. Да-а-а… Ну-у! — вот какие слова покидали его рот.

— Сливай воду, — сказала Паша. — Ты сегодня ужасно красноречив.

Энергия радиста иссякла так же быстро, как и появилась. Он одернул свой пиджак в крупную клетку, уселся на табурет перед Пашей и посмотрел на нее так пронзительно, как может посмотреть новобранец на одну из шести девушек, провожающих его в армию. Так он посмотрел на нее.

— Дорогая Паша, — сказал радист, — я давно хотел тебе сказать… не было случая…

— Не нужно, — сказала Паша. — Остановись, Дятел. Потом обижаться будешь.

Но радиста заклинило, его понесло:

— Ты понимаешь… Мне кажется, что я… что ты…

— Не на-до!

— То есть мы могли бы, Паша… Я об этом много думал… И мы могли бы…

Но что бы они могли, для нас, вероятно, навсегда останется под завесой мрака, потому что мысль, возникшая в воспаленном мозгу Дятла, была грубо прервана тихим, но вполне реальным писком морзянки. Ну что в таких случаях может сказать настоящий мужчина? Разумеется, если он настоящий.

— Вот ч-черт! Время выхода в эфир, — с досадой произнес Вовочка Орлов.

— А можно, я посижу? — робко спросила несостоявшаяся невеста. — Тихо.

— Ну, конечно, — кивнул радист и таким бесподобным жестом указал на свою койку, затянутую солдатским одеялом, словно это, по меньшей мере, была банкетка красного дерева, инкрустированная в стиле… Впрочем, стиль можете выбирать сами, в зависимости от настроения и времени года.

Повторяю: радист на этом участке трассы был мастером своего дела. Он имел свой почерк и гордился им. Он выдавал такое количество знаков в минуту, что Морзе и Шиллинг, разумеется, вместе взятые, «рыдали» бы от зависти. Радист был что надо. И это становилось очевидным, лишь только он садился за рацию. Он садился, он надевал наушники, по-научному — головные телефоны, и твердой рукой брался за ключ. И лицо его в эти минуты было отрешенным и чистым, как у Блока на известном портрете неизвестного художника. Красив был радист!.. Ну спасу нет.

…Отрешенный, сосредоточенный и бледный, он сидит «на ключе», слушает писк, быстро записывает услышанное и передает сам. Вроде бы невнятно бормочет Вовочка Орлов, тихо бормочет, как будто бы про себя, но чтоб и Пашка слышала, сидя там на кровати. Ох, и мужчины, оказывается, бывают тоже коварны, не менее, чем их противоположность.

— «3-д-р», — говорит Верочка. Значит — здравствуйте.

— А кто это? — спрашивает Паша.

— Радистка из Октябрьского, — поясняет Орлов возможно небрежнее. — И мы ей «з-д-р». А в придачу — две восьмерки… Вот так!

Пашка заинтригована.

— А что такое две восьмерки? — спрашивает она.

— Это? А это — воздушный поцелуй, — небрежно поясняет радист. — А что она нам? Ну-ка, давай…

Вовочка внимательно слушает и записывает. Лицо сосредоточенно.

— Ну? — спрашивает Пашка в нетерпении. — А она что?

Мрачный ветер печали овевает чело радиста.

— Не мешай, — говорит он с неохотой. — Две девятки.

— А что это? — робко, спрашивает Паша.

Дятел несколько смущен;

— Что это? Это… два воздушных поцелуя.

Пашка встает и откровенно хохочет:

— Болтушка! Вся колонна знает, что это значит «пошел к черту». Разве не так?

— Не мешай мне! — свирепеет радист, и в его окрепшем голосе возникают интонации любимого начальника. — Не мешай, говорю!

— Уже ухожу. Что ты шумишь?

Она, приседая, на цыпочках катится к двери и, по дороге прихватив свой полушубок, с преувеличенной щепетильной скромностью исчезает за ней.

Поет морзянка, радист пишет, на бумаге возникают строчки радиограммы. Чья-то радость, чья-то печаль…

— Семьдесят два? Ага… — вслух произносит радист. — Всего хорошего.

И он тоже отбивает «семьдесят два», что на языке всех радистов означает прощальный привет. Володя выключает рацию и, напевая: «Сказала я ему всего хорошего, а он прощения не попросил», — перечитывает радиограмму.

В дверь заглядывает Паша:

— Кому радиограмма?

— Не имею права, Пашуня.

— Вовочка…

— Я же говорю, не имею права.

— Вовочка…

— Смирницкому.

— А я и не любопытна, — говорит Пашуня и исчезает.

Радист с горечью смотрит ей вслед.

— Ну, конечно, какой разговор… раз не Баранчуку.

И радист высокого класса Владимир Иванович Орлов, человек, чье духовное родство восходит к Ромео и Джульетте, вновь обретает душевное-спокойствие и обычную рассудительность. Он опять перечитывает радиограмму Смирницкому, огорченно вздыхает.

«Не завидую, известие не из подарочных, — думает радист. — Но, с другой стороны, надо нести, что уж сделаешь».

Придя к этой «глобальной» по своим масштабам мысли, Володя Орлов влезает в валенки, с тем чтобы пересечь дорогу и принести печаль одному из обитателей вагона номер шесть.

Так он и перебегает дорогу в одном свитере. В вагончике все уже спят, и радист, не зажигая света, но включив фонарик, приближается к койке Смирницкого, трогает его за плечо. Смирницкий вскакивает, садится на постели, и Володя молча отдает ему радиограмму. Деликатный радист некоторое время подсвечивает злополучный листок фонариком, пока водитель первого класса читает. Потом радист уходит, как-то странно, спиной выплывая из двери, а реальность обращается в сон, и снова откуда-то издалека приходит печальная мелодий скрипки. Он сидит на кровати и читает этот мятый листок, а когда смысл прочитанного доходит до него, то он чувствует, нет, даже знает, что она уже здесь. Тогда он поднимается, сует ноги в валенки и медленно идет по комнате… «А, собственно, зачем идти к двери, — думает он, — ведь это же сон, во сне все возможно. Не лучше ли пройти сквозь стену?» И он идет сквозь стену, почти ощущая ее упругую вязкость. Он идет сквозь стену на ночную улицу поселка — туда, где уже стоит у шлагбаума Ольга.

Нет-нет, он нисколько не удивлен, когда видит еще одно лицо, это же так естественно и закономерно. Что ж, чуть поодаль от нее в полумраке стоит средних лет мужчина. Он стоит, спокойно и даже как-то небрежно перебросив через руку легкое весеннее полупальто, стоит вполоборота к ним, глядя куда-то в сторону трассы, стоит и курит — безразлично-спокойный немой свидетель их разговора. Что ж, он просто ждет женщину, чтобы увести ее отсюда.

— Я все ему рассказала.

— Да…

— Я все ему рассказала. И остаюсь с ним.

— Я понимаю…

— Ты ничего не хочешь мне сказать?

Пауза.

— Н-нет…

— Я ни в чем не виновата перед тобой!

— Да…

— Я ждала три дня. Потом неделю. Потом еще две. Я не могу ждать вечно. Я старею.

— Так получилось.

— Трус… Несчастный трус! Можешь возвращаться в редакцию. Мы уезжаем.

— Куда?

— Какая разница? В провинцию. Он сам попросил назначение. Так будет спокойнее…

— Кому?

— Мне… Тебе… Ему…

— Прекрасно.

— Он очень бережно ко мне относится. Он щадит меня. И понимает. Я недостойна его.

— Счастливого пути.

— Но ты же сам этого хотел! Ты знал, что я не выдержу и поступлю именно так?! Скажи, ты знал? Ради всего святого, скажи мне….