Распни Его - Сергей Дмитриевич Позднышев

мешковатом просторном мундире, висевшем на нем, как на вешалке; обряди его в блузу дворника, поставь у ворот — и он отлично сойдет за такового.

— Как вам известно, я не был в Царском Селе с января прошлого года, — начал Коковцов. — За это время ничто не изменилось во дворце: тот же швейцар, тот же скороход, те же конвойцы у дверей, те же альбомы и книжки в приемной, те же картины и портреты на стенах, те же лица из окружения — Бенкендорф и Боткин. Только один человек изменился там. Вот об этом человеке я и приехал с вами поговорить.

Государь принял меня, стоя у окна, у самых входных дверей. Он не сел сам и не предложил мне сесть, как это делал обычно раньше. Вид его поразил меня. Он был неузнаваем. Осунулся, потемнел, весь в морщинах, как глубокий старик. Глаза потускнели, выцвели, белки пожелтели, и было в этих когда-то прекрасных глазах выражение безжизненности, беспомощности, усталости и как будто выжидание чего-то пугающего и страшного.

Во время разговора он не смотрел на меня пристальным взглядом, как это бывало раньше, а все блуждал по сторонам, и казалось, что его не интересует то, о чем я докладывал и что мысли его прикованы к чему-то другому, что было в глубине его сознания. Принужденная грустная улыбка не сходила с его лица. С трудом я подавил охватившее меня волнение. Жалость сжала мне сердце. Боже мой, до чего довели человека!

— Ваше Величество, — сказал я, — что с вами? Вы так устали, так переменились с прошлого января, когда я видел вас в последний раз. Я позволю себе сказать вам, что вам необходимо подумать о вашем здоровье. Те, кто видят вас часто, очевидно, не замечают вашей перемены, но она такая глубокая. Вероятно, в вас таится какой-нибудь недуг?

Государь повернулся ко мне и, стараясь убедить меня в противном, сказал тихим, прибитым голосом:

— Я совсем здоров и бодр. Мне приходится только много сидеть без движения, а я так привык регулярно двигаться. Повторяю вам, Владимир Николаевич, я совершенно здоров. Вы просто давно не видели меня. Да я, может быть, немного побледнел, потому что неважно спал эту ночь. Вот пройдусь по парку и снова приду в лучший вид.

Слова Государя не рассеяли моего чувства. Наоборот, моя тревога еще более возросла при дальнейшем разговоре. Когда, поблагодарив Государя за назначение меня попечителем лицея, я спросил его, угодно ли ему дать мне теперь же указание по тому делу, которое он мне поручает, Государь пришел в какое-то непонятное для меня, совершенно беспомощное состояние. Странная улыбка, какая-то бессознательная, болезненная, без всякого выражения остановилась на его лице. Он смотрел на меня так, как будто искал поддержки, как будто хотел, чтобы я ему подсказал, напомнил то, что он забыл.

— Ваше Величество, — сказал я, — министр-председатель сообщил мне о вашем желании, чтобы я подготовил материалы для будущих мирных переговоров.

Государь еще больше растерялся. Он смотрел на меня удивленным, беспомощным, виноватым взглядом, продолжая как-то странно улыбаться. Его молчание показалось мне бесконечным. Наконец он сказал:

— Ах, да, я говорил с Покровским и хотел высказать вам мое мнение. Но я еще не готов теперь к этому вопросу. Я подумаю и вам скоро напишу, а потом, при следующем свидании, мы уже обо всем поговорим подробно.

Продолжая улыбаться все той же беспомощной, угнетенной, неврастенической улыбкой, Государь подал мне руку, и мы расстались. Слезы буквально душили меня. Выйдя от Государя, я сказал Боткину: «Неужели вы не видите, в каком состоянии находится Государь? Ведь он накануне душевной болезни, если уже не во власти ее. Вы, господа, все понесете тяжкую ответственность, если вы не примете мер к тому, чтобы изменить всю создавшуюся обстановку»…

— Владимир Николаевич, на то, что вы мне рассказали, я вам отвечу вот что. После возвращения Государя из Ставки я видел его несколько раз. Душевного расстройства у него, конечно, нет. Но несомненно, что он устал душевно и телесно сверх меры, сверх предела, положенного для человеческих сил. Этого отрицать невозможно. Также невозможно отрицать и того, что усталость влияет на душевное состояние человека, на его внешний вид, на его поступки и дела, на его отношение к окружающему миру и на те решения, которые ему приходится принимать.

Вы знаете не хуже моего, какая сложилась сейчас обстановка в государстве. Общественность ведет ожесточенную кампанию против Государя и Царицы, пуская в ход и ложь, и клевету, и провокацию, и чудовищные слухи, которых непосвященные не могут проверить и принимают на слово. Достаточно указать на выступление Милюкова. Вы помните, что, обвиняя Царицу в измене, он сказал: «Не думайте, господа, что я говорю необоснованно. У меня имеются на руках документы, подтверждающие все мои слова, и я впоследствии их опубликую». Он солгал бессовестно и подло, солгал «ради революционной тактики».

Столкнулись в непримиримом противоречии две идеи: идея сохранения принципов управления государством, как это сложилось в течение столетий, и идея народоправства, по типу западных демократий. Государь крепко стоит на своем не только потому, что он считает свою идею правильной, оправданной историческим ходом жизни России, но также и потому, что не верит в силы нашей демократии и подозрительно относится к ее способностям. Государь не желает ломки сейчас, в период войны.

Веруя в Промысел Божий, в какую-то высшую, неземную правду, Государь надеется, что нависшая над Россией туча сама собою пронесется и не разразится бурей. Он возлагает огромную надежду на нашу победу, в которую он верит без всякого колебания. Ha днях он мне сказал: «В военном отношении, технически, мы сильнее, чем когда-либо. Скоро, весною, будет наступление, и я верю, что Бог даст нам победу, а тогда изменятся и настроения, смущающие сердца. Мы все должны думать не обо мне лично, а о России. Только бы Господь сохранил ее»…

Если бы у Государя не было веры в скорую победу, то, конечно, при создавшейся обстановке следовало бы или уступить общественным вожделениям, или установить на время диктатуру и крутыми мерами подавить растущее движение и общественное недовольство. Но вот эта вера, этот фатализм Государя лишает возможности так или иначе разрубить гордиев узел.

Покровский замолчал. Молчал некоторое время в раздумьях и Коковцов. Потом сказал:

— Из всего надо делать практические выводы. Государь устал, его измучили сплетни, политическая борьба, ему вреден воздух Петрограда, — надо Государю отдохнуть, надо уехать отсюда. Пусть поедет в Крым, на Кавказ; наконец, пусть совершит путешествие по России. Там он встретит горячий прием, встретит