Вышел месяц из тумана - Марина Вишневецкая

– Причастный тайнам – плакал ребенок о том, что никто не придет назад. Нет, удовольствия не имела!

Семен уже сполз на дно и сладко посапывает. На нем не трусы, а шорты.

Вокруг же – дно озера или моря. Рыже-красные звезды, сухие водоросли и, будто редкие гребенки, скелетики рыб. На белесом песке. Пустыня дна. Испитая чаша. Жизнь, ставшая гербарием. Пространство прошедшего времени.

– Какой-то бассейн для психов! Если будем себя вести хорошо, он и воду нальет!– и вдруг, решительно перебравшись с кормы на срединную скамью, она упирается своими толстыми коленями в мои.– Геннадий! У вас есть план действий?

– Планом это назвать трудно. Но я думаю, что мы должны быть друг с другом предельно, беззастенчиво откровенны. У нас нет иного выхода.

– Абсолютно согласна! Во-первых, определимся с идейно-художественным направлением. Романтизм и символизм как явления, завершившие свой исторический путь в девятнадцатом и, соответственно, в начале двадцатого века, отметаем. Вы согласны! Что мы видим вокруг себя? Типичный пейзаж Сальвадора Дали. О чем это нам говорит!

– Ну не так, чтобы уж Дали,– я бормочу, она не слышит, не расположена!

– О том, что автор находится под безусловным влиянием сюрреализма. Однако незакрепленность этого направления на нашей почве, по сути же, полное отсутствие корней…

– Хватит ля-ля, мужики,– бормочет Семен, не приходя в сознание.

– …вселяет надежду, Геннадий! Тем более что предыдущий текст…

– Вы читали? Вы читали его и молчите?!

– Я не читала. Я рассказывала, как все было на самом деле. Это был чистой воды реализм, хотя и не без влияния того, что в современной западной литературе принято именовать «потоком сознания». Безусловно, традиционный, классический реализм, тем более его социалистический вариант, нуждается в некотором обновлении. И я могла только радостно приветствовать…

– Тамара! Умоляю! Просто текст!

– Что – мой рассказ? Поток – весь, целиком?!

– Весь. С самого-самого начала.

– Но так не бывает. Даже у сюрреалистов.

– Ваш второй рассказ – пусть только в мелочах, в каких-то проговорках – неминуемо будет отличаться от первого. Очень может быть, что автор этого от вас и ждет.

– С какой целью?

– Не могу знать!

Мы долго и упрямо смотрим друг на друга. Ее узенькие губы съежены подозрением:

– Нет, вы знаете! И потому вымогаете. Итак, меня хотят уличить во лжи!

– Клянусь вам!

– Вы сами же проговорились, сказав про проговорки!

– Ладно, проехали. А Всевочка вам доводится кем?

– Мужем. Вы с ним знакомы?

– Нет. Но это единственное имя, которое я здесь услышал.

– Я очень счастлива в браке, хотя, поверьте, что это, ох, как непросто быть женой такого человека.

– То, что вы назвали потоком сознания, и было повествованием о вашем непростом счастье?

Ее глаза блуждают по необъятности ее колен:

– Я не считаю, что все семьи счастливы одинаково.

Семен то ли пукает во сне, то ли губами выражает свое отношение к услышанному.

– Сем!– она оборачивается.– У тебя что – тоже была своя глава?

– На анализ? Не дам!– он вылезает из-под скамьи и хлопает покрасневшими глазами.– Мочу дам. Баш на баш. Причем пиво вперед! Мужики, кровь дам!

– Истекаю клюквенным соком!– Тамара улыбается мне бесцветными глазками.– Я уверена, Гена, что начать слушания нам имеет смысл с вашей главы.

– Но ее нет. Если я не ошибаюсь, то она – вот она,– я по-дурацки развожу руками, как будто хочу объять небосвод. Он, кстати, здесь полинялого серого цвета.

– Ах, так! Значит, мы все-таки по вашей милости!..– она кивает, она давно подозревала.

Да что же это? Лодка вздрагивает. Вцепившись в сиденья, они затравленно смотрят на меня.

– Ну ты, чудище одноглавое! Ты что с людьми делаешь?

Люди проснулись, людям желательно пива откушать. Не могут они, не откушав,– Семен поднимается.

Лодку качает – и опять без видимой причины. Семен обрушивается на Тамару:

– Твою мать! Не твою, Томусенька, не Веру Степановну. Его!

– Сюрреализм,– одними губами выводит она.

– А качает потому,– Семен на полусогнутых отползает к корме,– потому, что у него корней на нашей почве нет! Да, Томусик?

– А вам не кажется, что нас силой удерживают в одной лодке? Нас ведут. Нам помогают. Тамара, ну же?– я с некоторым подобострастием ловлю ее взгляд.

Она же резко встает:

– Так вы у нас – религиозный мистик!– и бесстрашно переваливается за борт.– Оставляем вас в вашей пустыньке.

– В пустыньке вашей,– бормочет Семен, выползая за нею.

Мне кажется, что их вот-вот начнет засасывать серый песок, оставив на поверхности лишь упрямые головы. Тут-то мы и наговоримся вволю! Я пытаюсь сконцентрироваться на этом желании (кто знает здешние порядки?), но Тамара увесистой поступью уже вышагивает к горизонту. Семен плетется за ней, то и дело отвлекаясь на подножные ракушки – одни отбрасывая, другие рассовывая по карманам.

Очевидно, и мне следует выбраться наружу – на сушу, на берег, на дно… Странно, что при моем чувстве стиля меня обрекают употреблять первые попавшиеся слова. Не знаю более верного способа дискредитировать героя, назвавшего себя страницей выше литератором. Так – слева по борту в песке закипает родник. И точно такой же уже закипает справа! И рядом… Дно мертвого озера скворчит раскаленной сковородой.

Присаживаюсь и осматриваю днище. Я не умею плавать. Мягкий толчок и – лодка оторвалась от земли. Слава создателю, течи в ней нет. Вёсел тоже. Под сиденьем лежит алюминиевая миска – очевидно, на случай дождя. И небо, как и днище, я ощупываю за пядью пядь – чистейшее от края и до края. Солнце же яркое и по-зимнему никакое. Мне не хватает его прикосновений, как не хватает и запахов. Воздух, точно физиологический раствор, грамотно питает организм. Вода не может не пахнуть прохладой. А она не пахнет.

Я сижу на срединной скамье, потому что здесь всего безопасней. Ну и что? Если это образ, Бога ради. Я не самый рисковый человек, это правда. Что еще рассказать? Что вода прибывает… Но мне нечем измерить уровень. Просто лодку раскачивает на волнах. Или это большая рыба бьется сзади о борт? Лодка вдруг начинает крениться, я хватаюсь за обе уключины и со звонким «ку-ку» получаю в затылок – он взмок от страха – тепловатую горстку капель… Вряд ли это мой собственный пот. Обернувшись, я вижу Аню! Она с русалочьей легкостью взбирается на корму. Розовый в синих цветах сарафан облепил упругое тело. Я не видел на ней этого сарафана. И по-мальчишески заострившихся черт.

Она же отжимает уже подол и ерошит волосы. Глаза смеются над моей растерянностью. И мне надо сделать немалое усилие, чтобы перебросить через сиденье одну, а потом другую ногу и наконец оказаться к ней лицом.

– Ну вот!

– А вы кто?– весело спрашивает она.

– Офелия!

– Это грузинская фамилия, да?

– О радость! Помяни…

– Я – Офелия? Ну нет! Я в прошлой жизни была Антигоной.

– Сокращенно – Анушей? Аннушкой?

– Вы знаете мое имя?!

Невероятно, но она не шутит. Синяя оторопь незнакомых глаз. Сколько же ей сейчас? Я хочу, чтобы было все! И я знаю, все будет – здесь? В этой лодке? Неважно. Все по-другому! Впервые, замирая от страха… Она наблюдала за мной в нашу первую ночь, не испытывая, кажется, ничего, кроме любопытства. И сейчас наблюдает. Вся взъерошенная, нахохленная, а – бестрепетная. С детства это в ней, что ли!

– Неужели я угадал?

– У вас, я вижу, офигенная интуиция!

Сленг, студенческий сленг! Третьекурсница Нюша!

– Да, конечно. Но вы… вы мне дали подсказку.

– Я? Какую? Ах, да! Антигона! Ладно-ладно! И я попытаюсь. Вас зовут…– она забрасывает ногу на ногу и в задумчивости покачивает широкой – это мучение подобрать ей туфли – ступней.– Алексей! Ой, нет. Не торопите!

Я кажусь ей развязным. Отвязанным, как она говорит. Лодыжки незнакомых дам глазами так не едят. Я так не ем. Но ей-то нравятся отвязанные. Я-то знаю. Для первого знакомства я слишком много знаю. Потому и будет теперь все по-другому.

– А все-таки на букву «а»!

– Извините, на «г».

– Григорий? Георгий! Геннадий? Нет, Глеб, Гавриил, Герасим… Я сама! Из них?– Ухо вжала в плечо и высматривает подсказку в моих хмурых, должно быть, глазах. Не спугнуть!

– Да, из них,– и киваю.

– Вы умеете плавать?

– Да, но как меня звать?

– Гоголь. Моголь. Щеголь. Вы сказали «да»?

– Я сказал: да, но! Плаваю, Анечка, я не ахти. А вы замужем?

– Вопрос не мальчика, но мужа. Причем чужого! Угадала?

– Все зависит от того, какой нынче год на дворе. Если вы учитесь, а вы учитесь! Девять против одного, что на филфаке!

Ей, конечно, не больше двадцати. И никакого Всевочки она не знает. И фыркнет сейчас, и утопит в подробностях, нельзя в этом нежном возрасте без подробностей про любовь к античности, про боялась, что провалюсь, ведь Москва, а я детство – по Мухосранскам!.. Нюша, студентка! Вот спадет вода и пойдем – не знаю куда, но возьму тебя за руку и буду делать вид, что веду и знаю. Потому что пока вода – что за свинство!– я боюсь ее, как Муму.