Осторожно, треножник! - Александр Жолковский

Литературовед-эмигрант с удивлением обнаруживает, что большинство его коллег могут квалифицированно проанализировать стихотворение, но что разборы отдельных текстов больше не приняты, причем это не каприз моды – просто, западная, в частности, американская, культура уже усвоила уроки Новой критики и якобсоновского структурализма, которые в России все еще остаются «спорными». Что же касается занятий «неофициальными» советскими авторами, то они составляют естественную часть славистических исследований, свободную от политического риска и связанных с ним эзоповской тактики и героического ореола.

Не является славистика и горнилом теоретических открытий. Как и в России, теоретики группируются на наиболее крупных и культурно значимых направлениях литературоведения, то есть, прежде всего, в сфере изучения родной литературы, в данном случае – англо-американской, а также в теоретически наиболее развитых областях, то есть, благодаря успехам французской школы, – в области романских литератур. Славистика же – это, в первую очередь, региональная дисциплина. Кроме того, в какой-то момент эмигрант вдруг осознает, сколь скромное место в культуре свободной страны англо-саксонского склада, где слово давно утратило магические функции, занимает даже родная словесность, не говоря уж об экзотической русской литературе, а тем более о теоретических основаниях ее литературоведческого анализа.

Перед новоприбывшим все это разворачивает целый веер трудностей и перспектив, сводящихся, в общем, к тягостной для русского эмигранта «проблеме выбора». Необходимость выбирать диктуется непривычным разделением труда, то есть иной группировкой культурных функций в тех нишах американского литературоведческого истеблишмента, которые доступны русскому семиотику.

Основное отличие состоит в раздельности литературной теории и истории литературы, которые были столь счастливо спаяны в движении 60-х годов. Не вдаваясь в подробности и оставляя в стороне исключительные случаи, скажу, что выбирать приходится между работой на ниве русистики, то есть преподаванием и изучением русской литературы, и занятиями теорией – постструктурными, социологическими, семиотическими, феминистскими и т. д. – в лоне кафедр сравнительного литературоведения, программ по риторике, летних школ по семиотике и т. п. Я пробовал и то и другое и, будучи «профессором славянских языков и литератур», иногда преподаю и на кафедре сравнительного литературоведения.

И я обнаружил, что предпочитаю оставить или, во всяком случае, приглушить свои теоретические интересы, лишь бы продолжать писать о русских текстах. Как оказывается, это для меня более ценно, чем споры о теоретических конструктах с людьми, к текстам как таковым безразличными, причем не только к русским текстам, но и к Тексту вообще. Еще в 1920-е годы наука занялась «литературой без имен»; на структуралистских знаменах было начертано «против интерпретации»; постструктурализм же решительно поставил Критика, Читателя и всемогущий безличный Дискурс и над Автором, и над Текстом.

У пресловутой проблемы выбора есть и другие аспекты, в том числе многочисленные практические трудности адаптации, возникающие в любом из альтернативных случаев. Но главным фактором мне представляется глубокий консерватизм русской культуры, русского гуманитарного мышления и, не в последнюю очередь, данного русского эмигранта. Сходные соображения высказывались и по другим поводам; полагаю, что в нашем/моем случае дело не просто в ностальгическом нежелании расстаться с русской почвой, хотя, конечно, и оно играет роль. [196] Еще важнее, я думаю, верность тому поклонению, которым окружены в русской культуре Слово, словесность, литература. Столкнувшись с выбором между престижной, но лишенной волшебства теорией и сравнительно скромным участием в русской литературной ворожбе, даже экстремист-теоретик Ж. оказывается неспособен устоять перед магией. Магическая культурная роль, как выясняется, для него насущнее, чем чисто познавательная теоретическая.

Таким образом, хотя теоретический тоталитаризм и уступает место более трезвому и сбалансированному разговору о русской культуре, но в общем и целом, Drang nach Westen кончается возвращением на блевотина своя – так сказать, к востоку от тартуского рая. Сверхзападничество приводит к своего рода славянофильству.

3. Потери и приобретения

Потери . Пришествие постструктурализма было частично закономерной революцией, а частично – легкомысленной сменой моды, оставившей многие задачи структурализма нерешенными. В особенности это относится к славистике, на которой постструктурализм в результате сказался довольно негативно – при том, что, в сущности, прошел мимо нее. Русское литературоведение (включая советских исследователей, эмигрантов и западных славистов) приветствовало наступление постструктурализма скорее как долгожданное избавление от железных объятий структурализма, нежели как сигнал к овладению еще более трудными премудростями деконструкции. В результате, у русистики не было времени ни своими собственными силами, ни путем усвоения извне встать на уровень важнейших достижений зрелого структурализма. Я имею в виду такие вещи, как систематическое обобщение наследия русского формализма, в частности, в областях нарративистики (Греймас, Женетт, Бремон, Чэтмен), интертекстуальности (Риффатерр) и метапоэтики (Ханзен-Лёве, Стайнер); как семиотика кино (Метц и др.), завершение общей семиотической теории (Эко) и некоторые другие итоги последних трех десятилетий.

Основательные результаты были достигнуты у нас главным образом в теории стиха, то есть в традиционно наиболее формальной области литературоведения. Но в нынешней постструктурной атмосфере мне приходилось слышать от, вообще говоря, вполне уважаемых коллег, что такого рода исследования – «скука смертная». Помню, увы, как, впервые попав на ежегодную американскую конференцию по славистике, я зашел на секцию теории стиха (просто чтобы посмотреть, как выглядит Уолтер Викери, известный мне ранее только по публикациям) и был потрясен зрелищем трех докладчиков, выступавших перед двумя слушателями. Что и говорить, в стиховедческих исследованиях не много plaisir de texte, а от литературоведения в Америке часто ожидается не столько полезное, сколько приятное – fun. [197]

Можно лишь надеяться, что, поскольку многие вопросы литературной теории, в том числе анализ оснований литературоведческого дискурса, остаются пока без ответа, наша наука обратится к их решению на следующем витке своей диалектической спирали.

Приобретения . Дискурс современной славистики сформирован как постструктурной проблематикой, так и традиционными гуманитарными интересами литературоведения, в частности задачами университетского преподавания [198] и книжным рынком. Дело в том, что преподавание, а до известной степени и исследовательская работа, определяются идеалом научного пейпербэка, то есть книги, пользующейся широким спросом в университетских магазинах благодаря включению в обязательную литературу ко многим курсам. Этот дискурс вполне сознательно нацелен на занимательность – для успеха необходимо прекрасное владение техникой повествования и убеждения.

Итак, современная славистика в меру теоретична, но, главное, плюралистична или, если угодно, эклектична – в том смысле, что позволяет себе пользоваться любыми теоретическими средствами, годными для решения стоящих перед ней культурных задач. С американской точки зрения, основная функция славистики – образовательная и медиационная. Для русского же эмигранта славистика является своего рода Лабораторией Русской Литературы и Культуры, со всеми преимуществами и недостатками, вытекающими из безопасной удаленности от места происшествия, то есть неангажированностью, с одной стороны, и периферийностью, с другой. Какая-никакая, а магия, хотя бы и второй свежести.

В плане личного опыта добавлю, что переключение с теории на преподавание русской литературы – прекрасный способ повышения квалификации для такого аутсайдера относительно литературоведческой почвы, как я. Совсем не вредно двадцать раз перечитать «Легкое дыхание» и «После бала» и попытаться объяснить, в чем там дело, еще большим невеждам, чем ты, – американским студентам, [199] а также постараться придать своим наблюдениям читабельный вид. Последнее я и пытаюсь сделать в книге очерков о русской литературе, выросших из моего преподавательского опыта. [200] Docens disco.

4. Консерватизм и перемены

Как я уже говорил, многие проблемы коренятся в консерватизме – русском, советском, славистском, эмигрантском, моем личном. [201] Известна мысль (Д. Мирского), что запаздывание на несколько десятилетий по сравнению с Западом является законом развития русской литературы (не говоря об остальных сферах общественной жизни). Приведу маленький, но свежий [ 1997: в момент написания, то есть в 1989 году] пример. Лишь недавно завершилась тридцатилетняя борьба за доведение до русского читателя основных литературоведческих трудов Романа Якобсона (см. Якобсон 1987 ). Есть, однако, доля иронии в том, что теперь Якобсон для одних с большим запозданием станет объектом культового поклонения, а для других пройдет незаслуженно незамеченным – как устаревший автор (каковым он, в известном смысле, является на Западе, где его успешно превзошли, но вряд ли в России).