Катастрофа - Эдуард Скобелев

— …Человек не может отвечать за свои слова. Он вправе говорить, что хочет. Разумеется, я не имею в виду политику…

— …Мы совершенно не понимаем своих лягушек. В Европе, например, и в Америке их дрессируют и показывают за деньги. Устраивают даже мировые состязания по прыжкам…

— …Изнывать на плантации — это не для него. Он прекрасный организатор! Он может делать деньги буквально в пустыне…

Поначалу меня забавляли подслушанные реплики. Я скользил от одной компании к другой с хмельной улыбкой на роже. Настроение, однако, падало. Боже, думал я, я ведь жизнь прожил среди таких же людишек и таких же разговоров…

Но я себя не осуждал, — для иной жизни требовались иные люди, — где было взять их? Я был обречен существовать среди таких же, как сам, и всякий из нас был обречен…

Были времена, когда я хотел уединиться среди природы, зарабатывая на хлеб физическим трудом. Мне казалось, в немногие свободные часы я буду писать вдохновенно и много, у меня появятся стимулы и новое видение мира. Мне порекомендовали подходящую ферму, и однажды — это было в начале весны — я приехал, чтобы договориться с хозяином. Он взглянул на меня как на чудака, однако не захотел упускать заработка и предложил мне мансарду, в которой прежде жила его дочь, скончавшаяся от рака.

«В конце концов, в каждой комнате кто-то умирает, — решил я. — И в самых знаменитых отелях, пожалуй, не сыскать номера, где ни разу не спал бы обреченный…»

Я стремился подавить в себе брезгливость: заплатил хозяину две тысячи шиллингов вперед и привез свои вещи. Запахи, однако, преследовали меня. Возможно, это были запахи дерева, или пашни, или скотного двора, но мне мерещилось черт знает что — смерть, кладбище, часовня… Со стены смотрела криволицая девушка в тщательно отутюженном платьице. Я чувствовал ее взгляд. Казалось, будто и сам я отчасти существую уже в прошлом…

Во мне тоска занялась. Я попросил переставить мебель и снять фотографию. Хозяин огорчился, но не стал спорить со мною и тотчас позвал на помощь сына. Чтобы не путаться у них под ногами, я вышел во двор. То же уныние вызвал во мне старинный дом — побуревшая черепица, в пазах кирпичных стен — слизь моха. Лопоухие свиньи молча следили за мной из своего загона. Я где-то видел их прежде…

Слушая колокольный звон, доносившийся из городка в долине, я пошел вниз по булыжной дороге. Я видел красно-коричневые крыши, причудливый шпиль средневековой кирхи, прозрачную зелень городского парка. Печальные звуки, то ослабевая, то усиливаясь, пронизывали пространство. Я спрашивал себя, зачем и для чего живут люди, если ничего не достигают, и ответа не находил…

Мне представилось, что я непременно умру на ферме от рака или воспаления легких, и о моей смерти узнают только после похорон…

Извинившись перед хозяином, что я напрасно потревожил его память о дочери, я возвратился в Вену. Я не отважился сказать правду, да, по всей видимости, добрый человек и не понял бы меня, существо, словно в насмешку рожденное с голыми нервами и неодолимой робостью перед всяким трудоемким делом…

Все мы мечтаем о прежних временах, но едва выпадет оказаться в них, чувствуем, что еще более одиноки и еще более беспомощны. И там нет уюта душе…

— Добрый вечер!

Некстати, совсем некстати я напоролся на Ламбрини и Макилви. Их окружали меланезийцы. Впрочем, были и белые, вовсе мне не знакомые люди. Его преосвященство называл имена. Я пожимал руки, натужно улыбался, не собираясь никого помнить. Такая же вот тоска, как тогда на ферме Финстерглок, переполняла меня. Я уже знал, что если не улечу завтра, то послезавтра уплыву нелегально на иностранном судне, из тех, что заглядывают в Куале.

— Мистер Фромм, — сказал епископ Ламбрини, — меня спрашивают, отчего в мире такая сгущенная атмосфера, отчего так труден путь к миру и согласию и так легка дорога к раздору и конфликту?

— Вы, конечно, дали исчерпывающий ответ?

— Я говорю, люди — грешники, и все тяготы их тревожной жизни — наказание господа.

— Грешники должны покорно нести свой крест, — хмуро добавил Макилви. — Может ли вообще быть какой-либо выход, если прозрение следует только после наказания?

— Что до меня, — встрял в беседу меланезиец, щеголяя безупречным английским, — в Лондоне я посещал самый модный теперь философский кружок эмигранта из России. Мистер Кацемин, не слыхали?.. Возможно, я путаю произношение… У него прелюбопытный взгляд на вещи… Слова — слепки реального мира, учит мистер Кацемин. Значит, вовсе не обязательно искать истину в действительности, с тем же успехом ее можно отыскать в словах, единственных оболочках истины. «Словософия» — так называется новое учение. Переставляя слова, найти ключ, отыскать разгадку. Все с ума посходили. Поветрие. Скарлатина для взрослых. И больше всего преуспевают поэты. Послушайте, например, как звучат стихи адепта нового направления: «Истины чрева живого у женщин, торчащих двойной ягодицей…» По-моему, тут что-то есть…

— Это не объясняет плачевное состояние мира, — возразил белобрысый, обритый наголо европеец в кожаных шортах. — Вроде бы и умных людей немало, а мир так же глуп, как и вчера…

— Вы все о мире, — махнул рукой тот, что посещал модный философский кружок. — Проблемы мира — наши собственные, индивидуальные проблемы.

— Только в том случае, — сказал я, — если наши индивидуальные проблемы тесно связаны с проблемами мира. И вообще, если бы во всем был виноват господь бог, он не допустил бы разбирательств своей вины!

Я намекал на политический заговор, промывку мозгов и террор. Подспудный смысл моей реплики, конечно, никто не понял, но она послужила новой костью. За нее дружно уцепились спорщики.

— Пойдем отсюда, — потащил меня Макилви. — Человек разумный повсюду уже заменен человеком, болтающим о разуме, и это невыносимо.

Мы протискались в дальний угол зала. Там можно было спокойно угоститься и спокойно поговорить — под гомон возбужденного сборища. Макилви торопился надраться.

— Здорово ты пристукнул этого паразита, — похвалил он, опрокидывая порцию виски. — Если бы ты этого не сделал, сидеть бы тебе сейчас в кутузке!

— Они не остановятся на полпути. Поэтому я поскорее хотел бы удрать с острова.

— Я помогу, — сказал Макилви, — только признайся честно: на кого ты работаешь? Все останется между нами, клянусь памятью своей матери.

— Парень, — сказал я, — я тебе верю, как никому здесь, потому что ты сам добрался до многих истин. Как, по-твоему, кого я могу представлять?

— Не знаю. Может быть, Москву. Может быть, Ханой. Но не исключено, что и какую-нибудь Прагу.

— Если бы я выполнял волю хотя бы одной из этих столиц, ты бы давно об этом пронюхал. Но я приехал просто от скуки, и ты это знаешь, потому что следил за мной сам и через своих людей.

— Пожалуй, — согласился Макилви. — Моим шефам повсюду мерещится КГБ. Им это выгодно — помогает обтяпывать грязные делишки. Нынешний вор громче всех вопит о воровстве.

Мы выпили на брудершафт.

— Дела принимают скверный оборот, и я бы тоже желал выйти из игры, — сказал Макилви. — Если ты не против, можно завтра сесть на корабль. Плевая посудина, но дотянет нас прямиком до Сингапура…

Я пожал ему руку.

— Говорят, раньше лицедеи все же молились какому-то богу, — продолжал, раздражаясь, Макилви, — теперь они лгут перед любым алтарем. Они лгут другу, жене, самим себе. Особенно самим себе. И это удел всех, кто теряет последнее пристанище святого. Я не хочу походить на них, нет… Образовался новый вид человека-паразита, достойного физического уничтожения. Куда ни посмотри, трусы и прихлебатели. И разве только насилие довело их до полной потери совести и достоинства?..

Хорошие отношения с Макилви были мне выгодны. Я поддакнул.

— Уж не знаю, вера ли тому причиной или культ благородства, но раньше люди имели стыд и совесть. Теперь бог — цель, и никто не стыдится, добиваясь ее. Ни стыд, ни честь не признаются более за первое достоинство человека. Чего мы хотим, если оболган суд, в который бы добровольно пошел современный человек?.. Но без высшей идеи все равно не обойтись — без кумиров человек невозможен. Страх и растерянность перед грядущим породят культ, который оправдает ничтожество. Мы повсеместно движемся к новой деспотии. И то, что деспоты скрываются за фасадами конституций, ничего не значит.

— Год от года мы все громче кричим о демократии, и год от года ее все меньше. Я спрашиваю, кто хозяин положения?..

Макилви кусал губы.

— Множество заезжих типов с нефотогеничным прошлым. Обилие новых людей, новых контор, и всюду — сговор… Ты знаком с Оренгой?.. За хорошие денежки он приобрел в Европе рукопись, опубликовал ее в США как свое «исследование». Собачий кулич, но местные газеты называют Оренгу «крупнейшим ученым Южного полушария». Кому-то понадобилось скомпрометировать общину, полностью стереть лицо меланезийцам. И этот недоносок — чужими, разумеется, руками — стряпает сейчас нужное «исследование»… Он и Атанга, оба они пытают людей… Тебя замутит, если я расскажу, что проделывают эти ублюдки… И ты говоришь о прогрессе, демократии, торжестве разума!.. Уж на что свинья Такибае, но Атанга переплюнул и его. Такибае при всех мочился на пол. Атанга упростил и этот признак гениальности… Гнилое общество — вонючие развлечения… Если бы люди знали, что за твари ими управляют! Если бы еще знали, кто управляет управляющими!.. Поверь, выиграет система, которая на всех уровнях управления сможет поставить наиболее способных и наиболее честных. Бьюсь об заклад, нам это не удастся…