Бухта Анфиса - Лев Правдин

— Тополя рано зацветут, — сказала она. — Теплое лето идет.

Но Татьяна Егоровна все вздыхает в темноте, все нашептывает да причитает: вот теперь им только и осталось, что поглядывать на жизнь издали, из-за реки. А река, матушки мои, все разливается, и с каждым часом все шире да шире, так что вскорости и не увидишь, как там люди живут, на том берегу. Да еще и берег-то разглядишь ли? Ничего не увидишь, кроме, не дай господь, пожара. Но даже и пожар на том берегу не угроза: река-то на что? Она защитит от всего, что там ни случись на том берегу. О-хо-хо, кто знает, где они теперь обозначатся, эти берега? До какого предела дойдет Сылва и что еще она, матушка, которой встали поперек пути, придумает, чем удивит, что выкинет?.. В горах она зародилась, промеж гор и возрастает, а горы наши Уральские — ох как отзывчивы! — на воду не скупы, все в реку да в реку… Что-то будет, когда она, матушка, в сурьез войдет?

Так она причитала, а сама прислушивалась, что скажет Анфиса и куда ей повернуть свои причитания. Но та — хоть бы слово! Или ей обрыдли все такие разговоры, или сама забоялась и даже, может быть, пожалела, что осталась? Все может быть, но только ведь не скажет, не признается и от своего не отступит. Это уж всем известно.

Осторожно спросила:

— Что приумолкла?

Анфиса выпустила ветку.

— Тебя заслушалась.

— Ох, да я еще и не то скажу, ты меня не очень-то слушай. Бог милостив.

— А за что ему нас миловать?

— Это правда твоя: не за что. Разве за сиротство наше, — предположила Татьяна Егоровна, и ей показалось, будто Анфиса тихонько засмеялась. Или всплакнула? Нет, смеется.

— Присиротилась — полсвета родни.

— Так я же про тебя.

— А у меня — весь свет.

И все посмеивается. Татьяна Егоровна тоже засмеялась, и тут же вздохнула. И так, вздыхая, проговорила:

— Ох, подруженька моя, всей-то у нас родни, что в тайге коряги да пни.

— Ну вот и хорошо. Давай-ка по домам, пока печки не совсем остыли. А станем мы с тобой бояться да сиротиться, так нас и заяц побьет.

И побрели две старухи по пригорку, подбадривая одна другую, а кругом — хоть глаз коли! Слева — сосновый бор, темная тайга, справа — Сылва разливается, новые берега себе ищет. Небо — как одна сплошная черная туча, упавшая на землю: ни просвета в нем, ни звезды.

Две старухи, не прощаясь, побрели в темноте по знакомым, истоптанным дорожкам к своим домам.

Дверь бесшумно отворилась, и в избу вошел токаевский старичок Исаев — Анфисе ровесник. Она его никогда не уважала за то, что смолоду он славился как лодырь и пакостник. С годами, конечно, поутих, но не остепенился. Как был никчемным мужичонком, так и остался.

Она очень удивилась:

— Ты это зачем?

— Погреться зашел, — ответил он так просто и ласково, что Анфисе сразу сделалось не по себе: что это он задумал?

— Проходи, — недобрым голосом сказала она, — гостям рада.

— Я бы к тебе на печку…

— Ну, уж это теперь совсем нам ни к чему, — засмеялась Анфиса. — Ишь ты что, старый, придумал…

Смотрит, а он стоит у порога босой, в одной длинной рубахе и от холода то одну, то другую ногу поджимает. А лицо светлое, а волос на голове и в бороде серебром отливает, и даже до того, что вокруг головы как бы светится. Вроде сияние стоит. А сам в то же время носом потягивает, как простуженный.

— Не узнала ты меня? — он спрашивает. — А ведь я — бог… Иисус Христос.

— Узнать-то я узнала, — отвечает Анфиса, — а признать побоялась: в этаком-то обличье.

— А что, — объясняет бог, — не могу же я по земле ходить в своем виде. У нас этого не положено. Которая душа открытая, сразу меня узнает, какую бы ни принял личину.

— Так старик тот, Исаев, — человек вовсе негодный. Что ж это ты, получше чего не нашел?

А бог как бы даже устыдился и сильнее носом захлюпал:

— Да, действительно. Торопился я очень, взял что первое подвернулось. Дерьмо, ведь оно всегда под руку лезет.

— Это верно, господи, к хорошему дотянуться надо. А это само к рукам липнет.

— Ну, вот и поняла, — сказал господь так ласково и зазывно, что Анфисе сделалось не по себе.

— Да куда ж ты, господи, торопился? — всполошилась Анфиса. — Уж не по мою ли душу?..

А он так серьезно сказал и даже со строгостью:

— Нет. Душа твоя, Анфиса, к здешним местам навеки приросла. Так что ты не беспокойся. У меня к тебе совсем другой вопрос. Я сейчас уйду, а ты проснись и выглянь в окошко. Да ничего не бойся, поскольку я с тобой.

И повернулся к двери.

— Господи, да ты бы погрелся, печка-то теплая еще!

— Меня не печка греет, а хорошие дела, — донеслось до Анфисы, и тут она проснулась, не успев даже договорить эти господни слова. Не то дослушать, не то договорить — спросонок разве поймешь?

В избе темно, и только окошки слабо белеют. Из окошек брезжит свет, такой немощный, что только и хватает у него сил доползти до лампы, стоящей на столе, и лечь на стекло светлым, без блеска, пятном.

По-прежнему слышно, как кто-то, страдающий насморком, все еще не может выбраться на сушу, только теперь Анфисе показалось, будто он шастает под самыми окнами. Совсем уж близко шумит и плещет вода и слышатся приглушенные вздохи и звонкое простудное хлюпанье. Бог в обличье никчемного старика Исаева. Приснится же такое, прости господи! «Ты, — говорит, — не беспокойся, выгляни в окошко».

Грознее зашумела вода, что-то треснуло и с плеском повалилось, будто тот, простуженный, наткнулся на плетень и ломает его. Вот и еще раз, теперь уже сильнее, и вода зашумела яростнее… Ах, чтоб его!..

Анфиса поскорее спустилась с печи и сунула ноги в резиновые сапоги. Глянула в окошко: так и есть, вода уже в огороде и плетень повален. Старика Исаева даже во сне видать — добра не видать. Хотя это был бог в обличье пакостного старика Исаева. А если это был не бог, а совсем наоборот: пакостный старик Исаев в обличье бога? С него станет, со старика-то. Ох, что это я? Что вздумала! Исаев-то помер давно. Чего ты меня путаешь-то, господи!

Глянула с крыльца и не узнала ни своего огорода, ни широкой впадины, куда по желобу, обросшему бархатным зеленым мхом, сбегал родничок в черную колоду. Колоду эту выдолбил еще ее дед из лиственничного кряжа. Сколько прошло лет, а ей хоть бы что: где положили — ни гнили, ни трещинки. Черемухи осыпали ее белым снегом своего цвета, красотка-рябина заглядывалась в бегучую воду. Где теперь все это? Где калитка в плетне, через которую Анфиса, сколько она себя помнит, ходила к роднику по узкой тропинке? И тропинка та где?

Ничего нет. Все захлестнула мутная весенняя вода. Серые с зеленым обломом льдины, загнанные ветром, встают на дыбы, ломают вершины затопленных черемух и рябин, ударяются о берег, прочерчивая четкие границы новой бухты. У мыса уже обрушились первые глыбы глинистой земли.

Ветер гонит волны, кидает на отлогий бережок серую пену; как живая, ползет она между прошлогодними грядками и дышит, как живая. Здесь, у поваленного плетня с калиткой, Анфиса увидела старую колоду — всплыла и бьется на волнах, прижатая к берегу. Увидала и обрадовалась: не все еще пропало, еще можно жить!

Прибежала Татьяна Егоровна, совсем заполошная:

— Ох, да что же теперь будет? Ох, ох!..

— Да ничего, — усмехнулась Анфиса. — Колоду надо зачалить, не унесло бы.

— Нас бы с тобой не унесло…

— Не охай. Принеси-ка из сеней топор.

Выкатилось румяное солнце и пошло кидать в рябую воду розовые сверкающие цветы. На том, на далеком берегу, по перелескам пробежала электричка, сияя окошками, как росная ниточка рябиновых бусинок. Растрепанные ветром вороны качаются на лапах полузатопленных елей. За мысом сначала еле слышно, потом все громче и громче заворчал мотор. Это было так непривычно, что старухи не сразу поняли, что к ним, в новую бухту, идет первый пароход.

Осторожно обходя крупные льдины, катер свернул в бухту. Двигался он так неторопливо, что казалось, будто рулевой еще не решил окончательно, надо ли заглядывать в эту неизвестную бухту. И, увидев, что бухта забита льдом, он круто развернул катер и приткнул его к мысу у самого входа, там, где только что обрушилась земля.

Трехкратно пропела сирена, оповещая о прибытии катера. Растрепанных ворон как ветром сдуло. Сорвавшись с места, они прокричали над рекой и рассыпались по лугу за оврагом. На крыльце снова охнула Татьяна Егоровна, выронив на землю топор.

С катера перебросили сходни, три человека сошли на берег. Обмотав чалку вокруг ствола прибрежного тополя, они направились к Анфисиному дому. Одного из них она сразу узнала: бригадир Андрей Фомич, который в прошлом году пытался ее переселить на тот берег. Двое других: рулевой, он же командир, молоденький парнишка в форменной фуражке с «крабом», и пожилой лысоватый моторист. Эти приехали впервые. А бригадир знакомый. Он тоже узнал Анфису и даже как звать запомнил.