Прорыв под Сталинградом - Генрих Герлах

больше не могу, не могу!.. – всхлипывает парнишка. – Ужас какой… Я ведь не хочу умирать… Хочу прочь отсюда! Мама… Мамочка!

Голос его вновь срывается на взвизги и всхлипы. Неожиданно он поднимает голову, оказавшись нос к носу с Петерсом, пальцы его вцепляются мужчине в плечо.

– Меня расстреляют, правда ведь? Расстреляют!

У пастора сжимается сердце. Что ответить? Расстреляют, все так…

– Все в руках Господних, мальчик мой, – произносит он. – Что Он ни делает, все благо. Никому из нас не ведомо, переживет ли он эти дни… Но всем нам указан единый путь из этой юдоли скорби, и ведет он на небеса!

И с этим мальчишкой, которого тяготят физические и душевные раны, он преклоняет колена. Тот не сводит глаз с его уст, бормочет за ним слова молитвы. Знает ли он, что ему сулит?..

Пастор вновь бредет во тьме. От КП батальона до передовой семьсот метров. Днем по равнине не пройти – она у врага как на ладони, но ночью путь преодолим. Только где-то, запинаясь, покашливает одинокий пулемет. Вот наконец он под защитой окопа. Спустившись в первый блиндаж, пастор пытается отогреться. В сырой глиняной стене выбито углубление; в нем горит несколько поленьев. Едкий дым невыносим. Чтобы хоть как-то дышать, люди вынуждены сидеть на корточках. На стену прилеплена вырезанная из зеленого палаточного брезента елка. Пастор достает патефон. Хор мальчиков дрезденской церкви Кройцкирхе исполняет немецкие рождественские песни. Присев у огня, Петерс раскрывает книгу. В клубах дыма глаза его слезятся, на страницы то и дело, потрескивая, сыплются искры. Он читает вслух “Святую ночь” Сельмы Лагерлеф. Сверкают глаза на перепачканных лицах мужчин.

Он стоит в траншее рядом с часовым-пулеметчиком. Из блиндажа доносится тихое пение. Солдат отчужденно глядит вперед, через заснеженное поле, на русские окопы. Петерс дрожит.

– Здесь холодно… Когда вас сменят? – спрашивает он.

– Через два часа, – не отрывая глаз, отвечает мужчина и, помолчав, тихо прибавляет: – Я сам вызвался дежурить. Я не могу больше праздновать Рождество… Для меня Бог пал под Сталинградом.

Пастор молчит. Снова строчит пулемет. На несколько секунд местность озаряет ослепительный свет сигналки.

– Вы правы, – произносит Петерс. – Бог пал под Сталинградом… Тысячу раз. Он страдал с каждым страждущим, умирал с каждым умирающим – и под Сталинградом же Он воскреснет!

Поздний час. Пастор Петерс сидит у себя в блиндаже и при свете огарка пишет письма родным раненых и погибших. Подбирает простые, человечные слова утешения. Но мысли его занимает совершенно иное – распоряжение, отданное еще в начале войны. Оно запрещает полковым священникам вермахта сообщать семьям о судьбах их мужей, отцов и сыновей, если только сам солдат не выразил на то желания ясным и недвусмысленным образом. Петерс горестно усмехается. Если так посмотреть, он должен был сказать тому умирающему мальчику: “Послушай! Скоро пробьет твой час. Если хочешь, чтобы я передал твоей старой матери последний привет, весточку о тех минутах, которые мы с тобой преодолеваем вместе, то поручи мне это недвусмысленным образом!” Что это – недалекость тех, что сидят за обитыми сукном столами, или происки сатаны?

Он вновь берет в руки секретный документ, доставленный несколько дней назад. В нем – имена духовных лиц, преступивших “запрет на передачу родственникам книг, писем и т. д.”. Для устрашения прочих в нем перечислены и назначенные им суровые наказания.

– Ну уж нет, – говорит вслух пастор. – Я не позволю запретить себе быть христианином и жить по-христиански! И если мне суждено понести за это наказание – что ж, этот крест я буду нести!

Дата: Рождество сорок второго!.. Перо скользит по бумаге. Рука Петерса дрожит, колоссальное напряжение прошедшего дня подкашивает его. Он с трудом пытается упорядочить мысли. Думает о врачах, чья спасительная миссия превратилась в ремесло, к которому безучастно сердце. Его охватывает парализующий страх: что, если и он стал таким же?.. Что, если и он утратил сострадание средь этой несказанной скорби?.. И в сердце его рождается молитва:

– Господи, не дай ослабеть! Осени меня, ниспошли Дух Святой мне в укрепление! Господи, дай мне сил!

Ко всеобщему изумлению, праздничным утром все-таки пришла почта – гора газет и несколько писем. Унтер-офицер Херберт, сортировавший стопку, протянул Бройеру конверт размером с сигаретную пачку, почти четверть которого занимала синяя марка авиапочты. Обер-лейтенант узнал корявый почерк старшего сына-второклассника. Улыбаясь, развернул махонькое детское письмецо и прочел:

Дорогой папочка!

Поздравляю с Рождеством и желаю тебе удачи и Божьего благословения. В школу мне ходить нравится. Учит нас учитель по фамилии Крекель. Меня еще ни разу не секли. Чтобы тебе в России было не так грустно, я тебе посылаю картинку. Я сам ее нарисовал тебе с любовью. Мамочка говорит, ты скоро приедешь в отпуск. Гансик еще слишком глупенький, а я по тебе тоже очень скучаю. Шлю привет,

твой Йохен

Он опустил руку, поднял со стола выпавший из конверта листок. На нем цветными карандашами были нарисованы маленькие косые домики, зеленые деревья с кронами точно из кусков ваты, коричневая тропинка. Надо всем этим возвышалась огромная желтая церковь с решетчатыми окнами и высокой колокольней. Над нею красное солнце бросало желтые палочки-лучи на здоровенную серую тучу. Однако над крохотными домишками сияло второе, еще более крупное, совершенно замечательное солнышко.

Бройер сложил рисунок и спрятал в солдатскую книжку.

“Ты прав, мальчик мой, – потрясенно думал он. – Одного солнца и впрямь не хватит, чтоб озарить этот печальный мир…”

Лакош тоже получил письмо. Бросив взгляд на конверт, он побледнел. Оно было от матери. Впервые с тех самых пор, как они повздорили много лет назад, она писала ему… Он встал и вышел, вскрыл конверт уже снаружи. Слезящимися от холода глазами с трудом попытался разобрать гуляющие строчки, через силу выведенные на бумаге в клетку непривычной к письму рукой.

Дорогой сын,

твои письма и деньги дошли в сохранности. Ты пишешь что ты в Сталинграде. Эбертша сказала вас окружили и возможно все вы погибнете, и нынче ты может быть поймешь до чего прав был твой покойный отец и кто во всем виноват. Испытав это на своей шкуре ты может и встанешь на путь истинный. Это пишет тебе твоя мать и я знаю что если они это прочтут, убьют меня как убили отца твоего. Но это неважно, я женщина старая, а столько молодых умирает. Мюллеров старшой тоже сгинул в Африке а молоденькой Фриде Калубциг на фабрике правую руку отхватило. Жизнь тяжела и спина моя тоже уже не тянет. Вчера приходили забрали твой костюм на нужды армии. Эрна шлет привет, сама писать не может, гуляет с