Второе апреля - Илья Зверев

А еще она боялась, что он нарочно провалится, поскольку не имеет желания учиться. Рая даже взяла с него честное партийное слово, что он ничего такого не сделает. И это ее немного успокоило, потому что партийное слово он всегда держал свято (если только сверху не поступало каких-нибудь отменяющих распоряжений).

Экзамены были трудные: русский, украинский, Конституция, арифметика. Но все прошло замечательно. Петя все, все сдал. И Рая целых два часа гордилась, что вот он у нее какой.

Радость немножко поутихла, когда она увидела его соперников. Это были пожилые, перепуганные дяди. Как человек, вхожий в районные «сферы», Рая знала, что есть такая мера — «направить на учебу». Это когда уже совсем не знают, куда деть плохого работника.

И вот они сидели, невольники просвещения, и уныло беседовали.

34

... Конечно, после Петрова отъезда жизнь у Раи потекла не медом.

Во-первых, сразу встал денежный вопрос. Он у них и раньше стоял. Но не до такой степени. А тут пришлось продать за неважную цену хороший мотоцикл «ИЖ» — давнюю премию Сельхозвыставки. Но это полбеды. Пришлось еще попросить у мамы сто шестьдесят рублей, которые уже лет десять как лежали у нее на почте, на сберегательной книжке. Они предназначались на черный день, а если бог от этого помилует, то — на поминки.

Мать бунтовала: посмотри, дурненька, на себя, одни глазищи остались. Это ж надо ж: мужик с тетрадочками в области прохлаждается, а ты мучаешься. Сама себе устроила! Плохо тебе жилось! Кортило тебе, понимаешь, зудело! А он выучится на твою голову и бросит тебя, дуру, потому что ты ему будешь уже неровня.

Раз в месяц Рая ездила к нему в областной город. Это было дорого и не имело никакого смысла, но бабья тоска гнала ее, заставляла считать дни до заветного воскресенья. Она почему-то ездила по воскресеньям. Хотя при сумасшедшей виноградной работе никаких выходных осенью нет и что воскресенье, что какой-нибудь другой день — все одно.

Городская жизнь Петру не нравилась. Он с осуждением рассказывал про женщин, которые красятся и ходят в брючках, и про ресторан «Днипро», в котором играет нехорошую, развратную музыку, как в Америке, в каком-нибудь кафешантане. В ресторане он, правда, был один раз. По случаю Дня Конституции. Неудобно было отказаться, так как все товарищи приняли такое решение. А вообще-то и без ресторанов жизнь страшно дорогая. В столовке однажды, веришь, за обед почти рубль слупили, без трех копеек.

Она расспрашивала его про ход учебы. Тут он отвечал спокойно, без особого трепета, будто всю жизнь был в студентах:

— Ничего. Имеется много ценного.

И у нее почему-то совсем не было страху, что вот он станет сильно ученым и перерастет ее, как в одной пьесе, которую передавали по радио (она теперь от нечего делать иногда слушала радио).

... Но Рая не только слушала радио в свободное от работы время (а зимой свободного времени было, конечно, побольше, чем осенью, когда его вовсе не было). Она теперь много думала про свою жизнь, и про Петрову, и про разных девочек жизнь — и тех, что у нее в седьмой бригаде, и тех, что в других. Она все чаще стала ввязываться в какие-то дурацкие истории: мирить задравшихся супругов, заступаться за обиженных «как в материальном, так и в моральном отношении», хлопотать перед начальством за разных мелких грешников, которых всегда норовили казнить наравне с крупными. Рая и к крупным грешникам имела касательство. В частности, она обличила и довела до тюрьмы своего бывшего управляющего Гомызько, который совершенно потерял стыд и брал хабара, иначе говоря, взятки с шоферов, которым нужен был «левый» виноград.

Петр качал головой и ахал, когда она ему рассказывала про все эти громкие дела. И кажется, осуждал ее:

— Надо иметь тактику к людям. А то ты переругаешься со всем активом, и в нужную минуту тебя никто не поддержит. И с другой стороны, подумай, как мне будет, когда я вернусь. Ведь считается муж-жена — одна сатана. Ты это учти на будущее.

Нельзя сказать, что она учла. Она просто не могла учесть. Ей слишком хорошо, и вольно, и весело жилось этот год, который он отсутствовал. Хотя она, конечно, думала и была уверена, что жила плохо.

35

... Как непохожи были теперешние собрания на прежние. Там все было чин чином расписано: кому иметь предложение насчет состава президиума, кому в президиуме сидеть, кого подвергнуть суровой, но справедливой критике, кому смело заострить вопрос (уже решенный где следует), а кому и остаться за штатом («В прениях выступило уже двенадцать человек, есть предложение подвести черту...»).

А теперь почему-то было неизвестно, как все пойдет. Даже Федор Панфилыч, уж на что опытный дядя, и тот держался не очень уверенно. Он то снимал, то надевал свои огромные роговые очки, неприкаянно шарил рукой по столу. И эти робкие движения удивительно не вязались с державной его фигурой. И бояться-то ему было нечего: совершенно же не держался Федор Панфилыч за свое директорское кресло, напротив даже, как было всем известно, рвался на другую работу, без текучки — «чтоб только ты да виноград».

И все равно он волновался, Федор Панфилыч, и пил воду, и рассказывал про совхозные дела, почему-то напирая на разные упущения и все время как бы оправдываясь. А слушали его довольно добродушно. Директора в общем-то любили, и не за какие-нибудь там хозяйственные таланты, которых почти что и не было у него, и не за доброту, которую он больше держал при себе, чем выказывал. Любили его, конечно, за виноград, за полную, что называется, до донышка, отдачу работе, которая была ему и женой, и детьми, и вином, и богатством, и всем на свете...

— Надо, товарищи, признаться, что с механизацией у нас пока большие дырки... выступающие, наверно, подвергнут критике...

Иногда докладчика перебивали разными репликами: «А в Судаке разве так?..», «А у Брынцевой?» Федор Панфилыч отвечал смиренно и обстоятельно. Слава богу, он много сделал докладов за годы своего директорства, но вроде бы раньше он их делал не «от себя», а от должности, что ли, или от администрации. А сейчас выходило, как от себя.

— У вас все? — спросил председательствующий, Леша-агроном.

— У меня все, — сказал Федор Панфилыч.

— Кто имеет слово? — торжественно спросил Леша.

— Я! — послышалось со всех сторон. Казалось, все собрание, вся площадка под акациями, заполненная народом, все, кто сидел тут на бревнах, на скамейках, просто на травке — все разом выдохнули это слово...

И речи пошли на полную мощность. Клава Кашлякова кричала, что надо развалять к черту эту Гомызькину систему, когда виноград учитывается на глаз — двадцать кило туда — сорок кило сюда.

Ну, Клава есть Клава. Но вот встала Катя Крысько, тихая девочка, которая даже на танцы ходить стеснялась, и начала гвоздить:

— Почему до сих пор у нас не применяется метод Тенгиза Карасанидзе? Этот метод дает ежемесячно экономию столько-то рублей с гектара... Он позволит высвободить...

Рая первый раз слышала про этот самый метод, да и фамилию с одного раза, наверное, не смогла бы запомнить. Но, главное, молодец девчонка, раскопала, разобралась, расписала все так толково. И ведь тоже «от себя», ее же Емченко не вызывал в райком, как когда-то Раю, после почина Ганны Ковердюк.

Потом на трибуну вылез какой-то хитрый малый с винзавода и стал полегоньку раскладывать совхозные порядочки, но так, что зал прямо лежал от хохота.

— Только к приезду начальства и расцветаем. Як хтось е — так всэ е, а як нэма никого, так нэма ничого.

А потом говорил речь Сальников — рабочком. Говорил как всегда, ничуть не хуже. Но почему-то тут вдруг не пожелали его слушать. Хотя раньше всегда терпели, и втрое длиннее речи терпели, и в пять раз.

— Мы недостаточно, товарищи, мобилизовали себя на уделение внимания задачам быта... — говорил Сальников. — Отдельные трудящиеся женились, товарищи, и просят жилья. И я, товарищи, совершенно замучился, объясняя таким товарищам...

— Ой-ой-ой, — сказала тетя Маня из президиума и прыснула в ладошку. — Ты ж моя сиротиночка...

— Не сбивайте меня, пожалуйста, — попросил Сальников, когда в зале отсмеялись. — В этих задачах есть вопросы, которые мы, товарищи, можем делать, например ссуды, а есть, которые не можем...

Тут вдруг посреди фразы все зааплодировали. И хлопали до тех пор, пока рабочком не собрал свои бумажки и не вернулся на свое место в президиум. Совсем все-таки не ушел. Видно, побоялся: вот так уйдешь из-за красного сукна — и не вернешься уже.

Потом что-то такое говорили механики. Рая уже почти не слушала. Она в самом начале записалась выступать и теперь вдруг почувствовала испуг. Будто не было до этого двухсот или, может, тысячи разных выступлений, и речей, и приветствий. В зале сидели свои люди, гапоновские, и вроде как был уговор — всем выступать «от себя».