Чужая шкура - Дидье Ковеларт

На мои плечи опускаются ее руки. Повеяло ее духами, пряди волос щекочут мне лицо. Она целует меня в щеку.

— Я тебя жду, — шепчет она.

Я вижу, как она идет к диванчику, что стоит прямо напротив, у подножия винтовой лестницы. Я словно окунулся в волну счастья, весь, до самых пальцев, которые сейчас аккомпанируют медленной до слез мелодии «Если б не было тебя». Она садится, улыбаясь, облокачивается и откидывает со лба завиток, но он тут же падает ей на глаз. Подперев лицо руками, она смотрит, как я играю. Ее глаза светятся материнской гордостью, которую я так ненавидел ребенком у чужих мам. Я растрогал ее. Я-то хотел шокировать, возмутить, разочаровать этой жалкой забегаловкой или ослепить, возбудить своей умелой игрой, а оказывается, я ее растрогал. Такой я еще никогда ее не видел, и почему она вдруг перешла со мной на «ты»? И с какой стати я так волнуюсь?

Хозяин принес ей меню. Она не торопится, ждет, а я тем временем непринужденно и виртуозно беру аккорды, глядя ей прямо в глаза. Потом тычет пальцем в какую-то строчку наугад, что-то говорит, кивая в мою сторону. Бретонец возвращается за стойку и хмуро косится на меня. Мазнул противень куском масла, швырнул на него уже выпеченный блин, сверху — ломоть ветчины и пригоршню тертого сыра, завернул, откупорил бутылку «Туборга» и поставил все это на пианино. Я даже такт пропустил. Откуда ей известно, что пьет Ришар? «У Гарри» бармен, не спрашивая, подал мне их фирменный коктейль, а вместе мы, по-моему, с ней не ничего ели, кроме Биг-Мака. В мгновение к ней вернулась вся ее загадочность.

Затаив дыхание, я заканчиваю «Если б не было тебя» и перехожу к следующей песне. Мне сидеть за пианино еще, по крайней мере, четверть часа. Она улыбается, не подозревая, что застала самое начало концерта. Я пытаюсь взглядом передать ей все свое нетерпение и указываю на хозяина, который не позволит мне сейчас прерваться. Она сочувственно закрывает глаза. Было бы справедливее обвинить во всем пианино, ведь я не могу его оставить, пока не сыграю вместе с ним все четыре оставшиеся песни подряд. Если б я не видел, как ее глаза сияют от гордости, я бы запросто встал посреди песни и признался бы, что я тут всего лишь для декорации, и мы бы посмеялись вдвоем, но она с таким вниманием слушает мои безукоризненные пассажи, что мне совсем не хочется открывать правду. Мне приятно нравиться ей не только благодаря моему роману. Даже если это очередная ложь — на этот раз я выдумал ее по собственной инициативе, без оглядки на Карин. Склонившись над инструментом, я вторю его клавишам и чувствую себя на удивление свободным.

Хозяин приносит ей блин, она расправляется с ним в два счета и закуривает, отгоняя дым, чтобы лучше меня видеть. За моей спиной в зал ввалилась орава туристов; потоптались, поморщились, переглянулись и убрались восвояси. Один из любителей бульона вышел вслед за ними, бросив в мое блюдечко два франка. Кажется, Карин едва сдержала недовольную гримасу. Положив сигарету в пепельницу, она повторяет заказ. Когда хозяин подает ей новую порцию, она заговаривает с ним, не отрывая глаз от меня. Он смотрит на часы, видимо, она спросила, в котором часу я «заканчиваю». Я вижу только его спину, но догадываюсь, что он говорит: мол, по-разному, зависит от наплыва клиентов. Она еще что-то говорит. Подняв руку, он поглаживает лысину. Она кивает. Он возвращается к своим сковородкам. Она его окликает, указательным пальцем чертит над тарелкой круг.

В тот момент, когда я доигрываю «Америку», она уже съела половину третьего блина с ветчиной и сыром. Я делаю глоток «Туборга» и бросаюсь к ее столу. Могу уделить ей ровно четыре минуты сорок пять секунд, пока моя программа не возобновилась. Вытянувшись перед ней по стойке «смирно», я жду, когда она доест. Сидя за пианино, я все думал, с чего начать наш разговор и совершенно запутался. Мне вдруг пришло в голову, что мою любимую марку пива она могла узнать из бланка заказов в отеле родителей. Она поспешно проглотила последний кусок и поперхнулась. Я хлопаю ее по спине. Хозяин приносит стакан воды. Тридцать секунд уже потеряны.

— Запишите на мой счет! — решаюсь я, указывая своему работодателю на ее тарелку. — И на сегодня найдите мне замену, хорошо? До завтра.

Хватаю пальто Карин, другой рукой беру ее за руку и быстро выхожу с ней на улицу. Она оступилась и схватилась за мое плечо. Закутываю ее в пальто. Наконец она прокашлялась. Глубоко вздыхает.

— Вы долго думаете, зато потом за вами не угнаться.

Я рад, что она вновь перешла на «вы». Ласково привлекаю ее к себе. Она не противится. Два облачка пара слились в одно. В сиянии неоновой вывески «Блины Монмартра» я отвел пряди волос от ее губ.

— Вы не очень злитесь на меня, Ришар?

Я нетерпеливо дернул плечом.

— И все же немножечко злитесь? — говорит она неуверенно, но с надеждой.

Я шепчу, почти касаясь ее уха губами, как можно романтичнее:

— Schild en vriend.

— Что?

Я перевел смущенно, с легкой обидой:

— Щит и друг.

— A! Schild en vriend, — поправила она, хотя на мой взгляд ее произношение почти ничем не отличается от моего.

И вдруг прильнула к моим губам. Затягивает, засасывает, кусает, изучает, терзает, отстраняется, чтобы перевести дух, и набрасывается опять, цепляясь за мои плечи. Мои пальцы столь же нежны, сколь яростны ее поцелуи. Из блинной доносятся «Елисейские поля». Хозяин через окно машет мне рукой в знак солидарности. Карин останавливает мои руки и прижимает их к своим бедрам.

— У меня сейчас сессия, и я могу прекрасно обойтись без вас, мне гораздо лучше одной. Вам тоже, да?

— Я только что собирался вам это сказать.

— Идем к вам? — говорит она, обвивая мою руку вокруг своей талии на спуске с холма.

Я молчу, и она угадывает мои сомнения:

— Надеюсь, вы живете, как бомж, на двухстах квадратных метрах, мрачных и пустых, потому что ваша бывшая забрала всю мебель.

— Надеетесь? Почему?

— Тогда мы будем квиты.

— Вы ошибаетесь. Я любил свою жену, Карин, мне не в чем ее упрекнуть. И я никогда не ездил в Брюгге. Для меня вы все еще живете в старинной гостинице на Хрунерей.

— И у меня нет никакой дочки?

Я в замешательстве. Этого я не ожидал.

— Нет… Да… Как хотите.

Она судорожно всем телом прижалась к моей руке.

— Так или иначе, дочери у меня нет. Я произвела ее на свет, и только. Она принадлежит моим родителям. И заменит им меня.

— Я вас ни о чем не спрашиваю, Карин.

— А я спрашиваю. Я не понимаю, почему дала вам пощечину. Никогда раньше со мной такого не случалось.

— Со мной тоже.

Мы еще крепче прижимаемся друг к другу на тротуаре, покрытом тонким слоем очень скользкого льда.

— Понимаете, мне так стыдно за свою жизнь! Стыдно, что я вот такая.

— Но вы самая…

Она прерывает меня до того, как я успеваю подобрать эпитет:

— Да нет. У вас же никого не было, кроме жены. Вам не с чем сравнивать.

Это так верно, что я умолк, выразив протест сердитым мычанием, которому постарался придать многозначительность.

— Я такая, как все. Недурна собой, сильна в латыни и греческом, ну там, Жан-Жак Гольдман, Святая Тереза, а вокруг — пустота. От этой серости никуда не денешься, даже если закроешь глаза. Горячий сезон, мертвый сезон, завтраки в номер, все эти похотливые лапы… Вы меня оттуда вырвали, Ришар. Я как бы заново родилась для вас. Стряхнула с себя все то, о чем вам не писала. И когда я вдруг увидела вас в той жизни… Это было ужаснее, чем если б вы вернули мне мои письма. Понимаете? У вас еще такой взгляд был… Вы меня осуждали и то же время будто хотели сказать: «Ну ничего, не страшно». Вот на это я отреагировала. Потому и дала пощечину. Все. Теперь ваша очередь.

Мы проходим над унылым пустырем, заваленным старыми холодильниками и велосипедами без колес. Я стараюсь честно и хладнокровно разобраться в причинах моей ярости:

— По порядку: мое письмо, которое вы бросили, парень в оранжевой «мазде», напрасное ожидание в бухте Соммы, младенец в коляске и те самые ночи, проведенные с девушкой из писем. Мне казалось, что я ее потерял.

Метров двадцать она шла молча.

— Отвечать тоже по порядку? — шепчет она.

— Не знаю, Карин.

— По правде говоря, не такое уж преступление — швырнуть на землю листок бумаги, на котором мужчина написал вам «Не понимаю таких фокусов», а ведь вы прождали его всю ночь. Я тоже в мечтах занималась любовью с вами, не могла себе запретить и не могла винить вас за это… Что до моей дочери, то я не помню, в каком номере это произошло. Симпатичный парень заехал переночевать, мои родители как раз тогда открыли этот ужасный отель, ну вот я и решила отпраздновать новоселье, трахнулась с кем попало от злости. Впервые, между прочим. Он сразу кончил, я и оглянуться не успела, а резинку оставил во мне. Вот. Он, конечно, ничего не знает, родителям его имя я не назвала, а теперь уж и позабыла, как он выглядел. На оранжевой «мазде» меня иногда подвозит сокурсник, если я плачу за бензин. Он голубой. Что еще?