Излучения (февраль 1941 — апрель 1945) - Эрнст Юнгер

В стремлении совершить этот путь и прошла, наверное, прогулка болотом от Шиллерслаге в Нойвармбюхен.

Кирххорст, 10 февраля 1943

Завтрак вместе с толстой Ханной и Перпетуей. Затем чтение Рембо, «Пьяный корабль» которого — последний маяк не только в поэзии XIX века, но и во всей поэзии коперниканского мира. Всякой поэзии суждено с этого конечного пункта входить в новый космос, независимо оттого, открыт он физикой или нет. В этом аспекте ужасный Исидор Дюкас{115} только кажется соответствующим нашему времени, на самом деле он соответствует только своим собственным вкусам. С тропическими лихорадками покончено; отныне пути ведут в ледяные океаны.

Работал с коллекцией, особенно над размещением семейства galeruca, представителей которого в изобилии находишь на влажных болотах этой местности. Родственные виды встречаются по большей части на сходных жизненных пространствах или, говоря языком охотников, на сходных участках. Но бывают исключения, как со сцимнусом, маленькая группа которого существует не за счет сока растений, а за счет тли. Теории об этом, исходящие либо из условий жизни, либо из характера, так как это — лежащее в основе struggle for life[109] качество. Обе они односторонни; ведущаяся здесь борьба умов напоминает спор о бороде императора. Все эти теории соответствуют лишь частям, слоям действительности. Их следует, точно кальки, накладывать друг на друга, тогда сквозь них проступает пестрая карта природы. Естественно, для этого требуется свежий взгляд; я описал этот процесс в «Сицилийском письме».

Вечером в центре округа у парикмахера. Он повторил байку о злобности русских, отнимающих корм у собак, и присовокупил мысли на этот счет: стоит им что-то отдать на сохранение, они это сразу сжирают, а спаржу жрут просто сырой. И вообще, всякое дерьмо им на пользу. И этот парикмахер еще довольно добродушный малый!

Кирххорст, 13 февраля 1943

Чтение: «Мертвые души» Гоголя спустя большой промежуток времени. Без рефлексии этот роман был бы еще сильнее, без слишком часто демонстрируемого автором убеждения, что он создает жанровые картины.

Утром я долго оставался в постели, так как был сильный ветер и дождь, даже завтракал там, размышлял над средствами защиты у травоядных, обычно такими заметными у представителей многих классов животного мира. Вегетативный характер этих образований; они даже ветвятся, как, например, у оленей и многих питающихся древесиной насекомых. Сбрасывание этих рогов тоже носит вегетативный характер, у хищников нет ничего подобного. Боевое назначение этих наростов, по-видимому, вообще вещь вторичная, это можно заключить из того, что они по большей части относятся к половым признакам и существуют у видов, вообще не использующих их как оружие, например у навозных жуков или у насекомых, наблюдаемых в древесине или в древесной трухе. Наросты — часть их облика, они образуют не только челюсти, но и другие части хитинового скелета. Может, эти вегетарианцы вообще стараются казаться более грозными, чем есть на самом деле. Образ нашей жизни, весь уклад нашего существования — это арсенал, из которого мы черпаем по мере надобности средства защиты и нападения. Мысль эта важна в качестве противовеса к схематизму принципа «борьбы за существование». Здесь действуют другие законы.

«Приставленный к делу Господом от него же получает и разумение свое».

Есть хищники с повадкой и характером травоядных, — вроде китов, обирающих с обширных пастбищ свою добычу.

Кирххорст, 14 февраля 1943

Порывистый ветер с дождем. В комнате раскрылись цветы на ветке сливы, которую я принес из сада, чтобы прорастить. На голой ветке полно белых звезд.

Растущая мигрень, по-видимому — атмосферное давление.

Кирххорст, 15 февраля 1943

Вчера русские взяли Ростов. В почте письма от сестры Эдмонда, уже думающей бежать из Польши. Мы предложили ей и ее детям кров.

Затем Фридрих Георг из Юберлингена: «Может быть, мы попадем в такую ситуацию, когда противникам вместе с нами придется обдумывать создавшееся положение, и если они из чувства мести этого не сделают, то сами окажутся в глубокой черной яме».

Кирххорст, 17 февраля 1943

После нескольких дней бурной и дождливой погоды сегодня солнечно и чудесно. Утром рвал свежую петрушку, зеленую, мохнатую, покрытую корочкой замерзшей росы.

Гонкуры пишут о Домье,{116} что в изображении людей он достиг степени реальности, впадающей в фантастическое. Это наблюдаешь всюду, где действительность достигает пика; последние взмахи кисти наносят фантастические оттенки.

Вчера русские заняли Харьков. Мы ждем Фрици Шульц, бежавшую с детьми из Александрова, где ее предки жили более ста лет. Перед отъездом я намереваюсь спрятать часть моих рукописей, для которых кроме опасности налетов и пожаров возникает еще возможность грабежа и обысков. Когда думаешь, как трудно найти надежное убежище, становится странно, что вообще все старое наследие дошло до нас сквозь водоворот времен.

Второй парижский дневник

1943

Париж, 19 февраля 1943

Вчера после полудня отъезд в Париж. Перпетуя проводила меня на вокзал и долго махала, пока я не скрылся из виду.

В поезде беседа с двумя капитанами, которые полагали, что Кньеболо применит в этом году новые средства, может быть и газ. В их голосе не слышалось одобрения, но они ограничились моральной пассивностью, столь свойственной современному человеку. Технические аргументы здесь убедительнее всего, например тот, что при слабости воздушных сил подобная затея равносильна самоубийству.

И когда Кньеболо планирует нечто подобное, то для него, как и во всех его концепциях, определяющими являются внутриполитические соображения. В данном случае его цель — создать пропасть между народами, которую не преодолеть никакой воле. Это отвечает характеру его гения, проистекающего из раскола, размежевания, ненависти. Такие трибуны хорошо известны.

Высветим его на мгновение: когда подобным личностям рассказывают о злодеяниях противника, на их физиономии отражается не возмущение, а демоническая радость. По этому признаку можно судить, что Диффамация врага входит в придворный культ в царстве тьмы.

Париж после таких городов, как Ростов, предстал предо мною в новом, неслыханном блеске, хотя оскудение коснулось и его. За исключением книг, встречу с которыми я праздновал, добыв прекрасную монографию о Тёрнере.{117} Я нашел в ней описание его достопримечательной жизни, прежде мне неизвестной. Не часто зов судьбы проявляется столь настойчиво. В последние годы он не рисовал, а только пил. Всегда будут существовать художники, пережившие свое призвание; чаще всего это бывает в тех случаях, когда дарование проявилось рано. Тогда они напоминают чиновников на пенсии, наконец-то получивших возможность предаться своим склонностям, как, например, Рембо — добыванию денег, а Тёрнер — запою.

Париж, 21 февраля 1943

Днем с Геллером и художником Купом в «Тур д’Аржан». Разговор о том, что книги и картины оказывают свое действие, даже если их никто не видел. «Все деяние — внутри». Эта идея неосуществима для современников, стремящихся расширить круг своих общений и связей, т. е. заменяющих духовные отношения техническими. Не дойдет ли до того, что моления монахов будут слушать лишь те, кому они на пользу? Это знал еще Виланд;{118} он говорил Карамзину, что на необитаемом острове сочинял бы не менее ревностно, будь он уверен, что его произведения слушают музы.

Затем «Мёрис», где Куп, служащий ефрейтором у коменданта, показал нам картины, из которых мне особенно понравился пестрый голубь, чьи розовые и темные тона сливались на заднем плане с красками города: «Городские сумерки». По пути домой мы говорили и об этом, и о сумерках как настроении, и о том воздействии, какое они оказывают. Они творят из индивидуумов силуэты, лишая лица деталей и выявляя их общее значение, например: мужчина, женщина, человек. Они уподобляются художнику, в котором тоже есть много сумеречного, темного, что и дает ему возможность видеть силуэты.

Вечером листаю номер «Верв» за 1939 год и обнаруживаю там фрагменты из незнакомого мне автора, Пьера Реверди.{119} Выбираю и записываю следующее:

«Я защищен броней, выкованной из ошибок».

«Être ému c’est respirer avec son coeur».[110]

«Его стрела отравлена; он окунул ее в собственную рану».

На стенах парижских домов часто появляется мелом написанный год — 1918. А еще — «Сталинград».