О Сталине с любовью - Любовь Орлова

Про Р. ходило много разных слухов. Судачили о ее собрании картин, о драгоценностях. Я не придавала значения этим слухам, поскольку с Р. не дружила, «сокровищ» ее не видела, но знала, что и про меня рассказывают разные небылицы. Но, видимо, в случае с Р. дым был не без огня, потому что позже, уже после войны ее вместе с мужем судили по обвинению в присвоении трофейного имущества[124].

Страшно не оправдать доверия. Боюсь этого больше всего на свете.

39-й год был для нашей страны трудным. И чувствовалось, что это еще не самые большие трудности, не самые главные испытания. Чувствовалось, что главные испытания впереди. Вспоминая сейчас Сталина, я понимаю, что 39-й год стал для Него какой-то вехой, важным, значимым рубежом. Люди меняются постепенно. Мы не замечаем отдельных штрихов, мы замечаем, когда меняется вся картина. А порой к некоторым выводам приходишь позже, когда начинаешь вспоминать и сравнивать. Вот и я много позже, опираясь на свои воспоминания, поняла, что в 40-м году Сталин стал более сдержанным, более скупым на суждения и прогнозы. Тогда я не уловила сути произошедших перемен, списывая их то на усталость, то на настроение, а теперь понимаю, что груз ответственности, лежавший на Его плечах становился все тяжелее, и оттого возникали определенные перемены. Но никогда, ни разу за все время Сталин не пожаловался на то, что ноша его непосильна, что он устает и т. п. Он вообще не жаловался на усталость. Мог упомянуть о ней вскользь, мимоходом. Например, в ответ на мое предложение посмотреть какую-то картину мог сказать: «Давай лучше поговорим, день сегодня выдался сложный». Но не более того. Но сам всегда интересовался, не устала ли я, не перетрудилась. Я сравнивала себя со Сталиным и искренне удивлялась — ну разве я могу перетрудиться? Как я могу перетрудиться? Смешно! В сравнении со Сталиным я была настоящей лентяйкой.

О делах Сталин думал всегда. Полного отдыха не знал. Бывало, во время нашего разговора брал карандаш и бумагу и быстро записывал пришедшую в этот момент мысль. Чувствовалось, что ум Сталина всегда был чем-то занят. Он мог одновременно обсуждать одно и думать о другом. Необычный, великий человек.

Январь 1940-го

«Подкидыш»[125] произвел на всех замечательное впечатление. Не знаю ни одного человека, которому не нравилась бы эта картина, который не помнил бы хотя бы одной фразы из нее. Феерический успех, говорю об этом без зависти, радуюсь за создателей картины и в первую очередь за мою дорогую Ф.[126] с ее бесподобным «Муля, не нервируй меня».

У нас с Г.В. давно шел спор по поводу того, может ли получиться хорошей картина у не очень сильного режиссера. Каждый из нас стоял на своем. Г.В. утверждал, что без хорошей режиссуры мало-мальски стоящей картины не выйдет, а я считала, что добротный сценарий и хорошая актерская игра могут «вытянуть» картину при слабой режиссуре. «Подкидыш» поставил точку в нашем споре, окончательно подтвердив мою правоту. Еще до премьеры я знала, что «Подкидыш» будет хорош, потому что прочитала сценарий, который написала моя подруга Р.[127] Нельзя сказать, что сценарий — это полдела, но тем не менее. Вдобавок я знала, кто из актеров снимается в «Подкидыше», поэтому могла смело предсказывать успех.

Говорила я о «Подкидыше» и Сталину. Посмотрев картину в первый раз, Сталин сказал, что я была права, картина очень хорошая, очень веселая.

Комедия — самый сложный из всех жанров. Главным образом из-за своей непредсказуемости. С драмами дело обстоит гораздо проще. Там реакция зрителя более прогнозируема. Никто (во всяком случае, из тех, кто в здравом уме) не станет смеяться во время монолога Гамлета. Если с должным мастерством прочесть этот монолог, то он непременно (непременно!) произведет впечатление на зрителей. Но вот в отношении комического, в отношении шуток заранее ручаться нельзя. Бывает так, что, читая сценарий и снимая сцены, вся съемочная группа буквально ложится со смеху и пребывает в уверенности, что зрителям «будет смешно». Ан нет. На поверку получается совсем не смешно. Нельзя с полной уверенностью предсказать, над чем зрители будут смеяться, а над чем не будут. Имеет значение все — и сама шутка, и тон, каким она произнесена, и мимика, и настроение зрителей. Даже возраст зрителей имеет значение. Я уже заметила, что люди, чья молодость пришлась на тридцатые годы, и те, кто рос уже после войны, смотря «Веселых ребят» и «Волгу-Волгу», порой смеются в разных местах. Безусловно, есть и то, что кажется смешным всем поколениям, как, например, «заберите у товарища брак…»[128], но есть и такие шутки, восприятие которых меняется в зависимости от возраста. Ничего удивительного. Все течет, все меняется.

Сталин однажды сказал, что когда-то, еще до революции, ему нравились картины с участием Веры Холодной[129]. Он в ту пору крайне редко бывал в кино, а если и бывал, то чаще всего не ради удовольствия, а для конспиративных встреч (залы кинотеатров подходят для этой цели превосходно), но по возможности старался смотреть картины, в которых снималась Холодная. В 20-е годы, уже после Гражданской войны, после долгого перерыва, он посмотрел какую-то картину с ее участием и пора зился тому, насколько скучной и неинтересной она вдруг показалась.

— Живешь и удивляешься тому, как все вокруг меняется, — сказал по этому поводу Сталин. — А сам, кажется, остаюсь таким, каким и был. Мир меняется, а сам я не меняюсь. Но вдруг один факт, пусть совсем незначительный, открывает глаза и дает понять, насколько изменился я сам.

Меняется время, меняются люди, меняется восприятие. То же самое происходит и с книгами. Есть вечные книги, а есть и такие, которым уготована короткая жизнь. Думая о том, какой из моих работ суждена наиболее долгая жизнь, я неизменно останавливаюсь на «Веселых ребятах». Почему я останавливаюсь именно на этой картине? Совсем не потому, что первый успех пришел ко мне вместе с ней, а потому, что она не столько сатирическая, сколько комедийная в чистом виде. Эта картина веселит, высмеиванию пороков в ней уделено мало времени. Разве что Елена, дитя Торгсина[130], но и ее образ не столько сатирический, сколько комедийный. Ничего не имея против сатиры и признавая ее важность в борьбе с недостатками, я тем не менее понимаю, что ее злободневность в конечном итоге оборачивается непониманием для будущих поколений. Нынешняя молодежь не всегда понимает, что хотел сказать в своих произведениях Салтыков-Щедрин[131]. Пройдет время, исчезнут бюрократы, исчезнут предрассудки, «потускнеет» образ Бывалова, будет непонятно, чего так боялась Марион, а «Веселые ребята» не «потускнеют». Я в этом уверена. Эта картина на все времена.