Кровавый удар - Сэм Льювеллин

— Ваш отец оставил нас, когда Леннарту было два года.

Я вытаращил глаза.

— Шестнадцать лет назад?

Она посчитала на пальцах.

— Шестнадцать, — подтвердила она. Глаза у нее затуманились. — "Лесных братьев", партизан, уже давно нет. После войны их прикончили шпионы и стукачи. Некоторые из нас остались жить в лесах, держались подальше от всего. Это была трудная жизнь. Много разговоров о том, что надо сражаться, что Америка может спасти нашу страну. — Ее глаза светились тусклым блеском, как догорающий костер. — Но все ружья ржавели в земле, и никто не помнил, как из них стрелять. Кроме того, нас было очень мало. Я оставила лес, чтобы продолжать жить, и встретила мужчину. Мы жили в Таллинне. Через пять лет мы услышали, что его ищет КГБ. И он ушел в леса и скрывался там у людей, которые так и не вернулись в город. Слух оказался ложным: когда живешь в страхе, ходит много слухов, и в основном ложные. Я отправилась в лес, чтобы забрать его. Но мне сказали, что мой муж умер, он утонул в озере. Они знали, что я медсестра, и отвели меня к человеку, который лежал больной в сарае. Его корабль прибило к берегу штормом.

— Мой отец, — сказал я.

— Ну да. — Она сказала это так, будто это была самая обыденная вещь в мире. — "Лесные братья" волновались. Только иностранца им не хватало! Они жили своей жизнью и не хотели никаких потрясений. Я тоже заволновалась. В те времена, если у тебя утонул муж, заявлялась полиция и арестовывала тебя: вдруг ты в этом виновата? У вашего отца была черная борода. У моего покойного мужа тоже. Я увезла его к себе. После того как он выздоровел, я переменила квартиру. Соседи ничего не заметили. Он был добрым человеком. — Она опустила глаза. — Вскоре он на самом деле стал моим мужем.

Я думал о моей матери в Англии, о ее трауре. Я думал о нас с Кристофером — как мы сидели в школе, а в жизни у нас, в отличие от других ребят, зияла дыра.

Она снова пожала плечами.

— Потом родился Леннарт. Ваш отец считался инвалидом, то есть не работал. Мы часто смеялись над этим. Но все чаще и чаще он умолкал, как будто думал о чем-то другом. Он любил море. Для меня это было какое-то безумие. Как можно любить больше жены и ребенка эту стихию, серую, холодную, которая хочет тебя убить?

Моя враждебность постепенно исчезала. Она перестала быть чужой женщиной, которая заманила к себе моего отца. Она была жертвой, такой же, как моя мать, Кристофер и я.

— Вот так, — сказала она, — Он не хотел жить в городе. Он снова вернулся в лес, к знакомым, поближе к морю. Поначалу я иногда встречалась с ним. Потом перестала. Сначала мне было грустно. Потом я встретила Яана. У него была хорошая работа — инженер на нефтеперегонном заводе. У нас с ним родился Велло. — Она подняла лицо. Оно блестело от слез. — Но теперь Леннарт умер, а где ваш отец, я не знаю. И нет никого, кто бы напомнил мне те счастливые годы. Лучше бы вы не приезжали. — Она опустила голову. На кухне что-то разбилось. Юный Велло вышел оттуда, хлопнув дверью. Он начал что-то говорить, громко и настойчиво. Мать побледнела, будто кровь из ее лица выкачали шприцем. Она, кажется, хотела меня о чем-то предупредить. Позади раздался грохот, будто наковальня падала на платяной шкаф. Входная дверь слетела с петель и свалилась на пол.

Глава 27

Их было четверо. При флуоресцентном освещении лестничной клетки они выглядели как борцы-тяжеловесы. Двое, стоявшие впереди, держали в руках кувалды. Они были в таких же дешевых синтетических костюмах, как люди на набережной. Костюмы были им тесны. У одного между пуговицами рубашки виднелись черные курчавые волосы на груди.

Долю мгновения мы стояли, глядя друг на друга. Потом человек с волосатой грудью заговорил тупым полицейским голосом. Слов я не понимал, но все и так было ясно. Он говорил мне, что я арестован.

Надя, подумал я. Ты меня подставила.

Велло завопил. Вопил он громко, то и дело повторяя какие-то слова. Полицейский с волосатой грудью кинулся к нему. В секунду госпожа Ребейн оказалась между нами. Полицейский отодвинул ее как пустую картонную коробку и ткнул кувалдой в толстый живот Велло. Послышался звук, как будто лопнул воздушный шар. Полицейский перевернул кувалду и размахнулся. Хочет сломать ему ногу, подумал я.

От этой мысли я как бы проснулся. Я изо всех сил лягнул полицейского в правое колено. Он зарычал и бросился на меня. Лицо у него было апоплексически красное, плохо выбритый затылок выпирал из нейлонового воротничка. От него несло потом и насилием.

Я лягнул его в пах. Он увернулся, и удар пришелся в бедро. Моя нога угодила в мышцу, упругую, как твердая резина. Меня затошнило. Нападение на полицейского. Десять лет. Он взмахнул кувалдой. Я отскочил. Рукоятка оцарапала мне ребра. От боли меня затошнило.

На площадке послышались крики. Полицейский оглянулся посмотреть, в чем дело. Я изо всех сил хряснул его по скуле. Его глаза снова уставились на меня — черные поросячьи глазки, полные бешенства. Он снова взмахнул кувалдой. Я был зажат в угол комнаты. Отступать некуда. Удар по плечу с грохотом вдавил меня в стену, и я задохнулся. В комнате были еще люди, они дрались. Двое катались у входной двери: парень в джинсах и мужик в пиджаке колотили друг друга. Женщины вопили. Снаружи выли сирены.

Тип с кувалдой ничего не слышал. Она просвистела в воздухе. Что-то взорвалось рядом с моей головой. Колени у меня подломились. Я хотел закричать, но не смог. Я хлопнулся щекой на пол. Кто-то грубо схватил меня за руки и вытянул их вперед. На запястьях защелкнулись наручники, слишком тесные. Я наконец обрел голос и закричал. В мою правую почку врезался башмак. Я заткнулся, сосредоточившись на ощущении, что мне пришел каюк.

Полицейский с красной как кирпич физиономией орал на меня. Переводчик был не нужен: это было все то же самое. Вы арестованы. Он склонился надо мной. Я скорчился, стараясь прикрыть почки локтями, наручники врезались в мои запястья.

Тут с его мордой что-то произошло. Она обмякла. Рот открылся. Он мешком свалился прямо мне на ноги. Позади него стоял молодой парень. Он был в кожаной куртке, без рубашки и в нелепых коротких джинсах. Он широко улыбался. У него недоставало передних зубов, а в руке была длинная железяка.

— Чертовы русские менты, — сказал он и прибавил что-то по-эстонски. Потом мотнул головой, указывая на дверь.

Я стал приходить в себя. Вытянул ноги из-под полицейского, извлек свой дождевик из-под остатков входной двери и захромал к лестнице. Голова гудела.

По всей лестнице слышались вопли. Шла драка. На меня никто не обращал внимания. Я сбежал вниз по лестнице, неуклюжий из-за наручников. Сирены теперь выли громче, и их стало больше, волны завываний набегали друг на друга, сливаясь в непрерывный рев. На серых бетонных стенах виднелись капли крови.

На улице я услышал какой-то новый шум: глухой, рокочущий и противный, как шум шторма в скалах. Такой звук я слышал в разных горячих точках — злобное гудение, прорывавшееся сквозь двойные стёкла и кондиционеры в кабинеты и бункеры, где большие шишки улыбались деланными улыбками и сообщали тебе официальную точку зрения. Но только на этот раз мне не надо было писать репортаж, а если бы и надо было, я не смог бы его написать из-за наручников. Вместо журналистской карточки, выданной министерством внутренних дел, у меня был английский паспорт на имя человека, которого разыскивает полиция. Вместо ожидающего в машине шофера и обратного авиабилета с открытой датой у меня был ржавый велосипед.

Горло и глаза у меня защипало от слезоточивого газа. Кругом шныряли полицейские. Я спрятал руки в наручниках под дождевик и пошел медленным шагом, глаза слезились, ни дать ни взять добропорядочный гражданин, который хочет укрыться в тихом месте, пока вокруг буянят хулиганы. По щеке текла струйка чего-то мокрого, я надеялся, что они решат, будто в меня случайно угодил камень. У полицейских были длинные дубинки и тесные белые каски, делавшие их похожими на мотоциклистов. Противогазов у них не было. Как и у всех омоновцев, каких я когда-либо видел, лица у них были юные, бледные и перекошенные от испуга.

Один из них неуверенно замахнулся на меня дубинкой. Я увидел в ближней стене стальную серую дверь. Я распахнул ее плечом и ввалился в коридор с флуоресцентным освещением. Там были, судя по звукам, шедшим оттуда, двери бойлерных, и еще одна дверь виднелась в конце коридора. Я ринулся туда. Теперь мне стало страшно. Я начал прикидывать варианты. Как, черт возьми, думал я, ты собираешься вести велик, если на тебе наручники? Я толкнул дверь бедром.

Она открылась легче, чем я ожидал. Головой вперед я пролетел несколько ступенек и приземлился на кучу мусора.

Между бетонными стенами двух жилых домов виднелся, как в мышеловке, кусочек свинцово-серого неба. Шел дождь, легкая изморось, которая ослабила действие слезоточивого газа. Я лежал в каких-то картофельных очистках и пытался сообразить, где я нахожусь. В переулке, подумал я. С боковой стороны здания. Переулок должен пересекаться с параллельной улицей. Значит, надо попасть туда, попасть на "Лисицу". Полицейский очухается, или, наоборот, не очухается, и все рации будут жаждать моей крови. Таллинн — не самый подходящий город для избитого иностранца, находящегося в четырех милях от своего корабля с эстонскими наручниками на запястьях.