Малый уголок - Сомерсет Уильям Моэм

одним из совладельцев. Он очень влиятельный человек и мог бы подкидывать мне выгодные сделки. Я смог бы зарабатывать кучу денег, рано или поздно нашел бы себе жену и остепенился. Возможно, занялся бы политикой, как отец. Если у кого были все шансы сделать карьеру, так это у меня. А что я теперь? Без дома. без имени, без видов на будущее, две сотни фунтов в поясе да то. что родитель послал в Батавию. Ни единого друга во всем мире.

— У тебя есть молодость. У тебя есть кое–какое образование. И ты не урод.

— Это самое смешное. Если бы я был косой и горбатый, все было бы в порядке. Я был бы сейчас в Сиднее. Вы не отличаетесь красотой, доктор.

— Это для меня не новость. Я давно смирился с этим.

— Смирились с этим! Благодарите за то свою счастливую звезду.

Доктор Сондерс улыбнулся.

— Ну, так далеко заходить я не стану.

Но глупый мальчишка говорил абсолютно всерьез.

— Я не хочу, чтобы вы считали меня тщеславным. Видит Бог, мне кичиться нечем. Но знаете, я всегда мог заполучить любую девчонку, которая мне приглянется. Еще с тех пор, как был совсем желторотым птенцом. Мне это нравилось. В конце концов, мы молоды один раз в жизни. Я не понимал, почему бы мне не позабавиться, если могу. Вы меня порицаете?

— Нет, тебя осудят лишь те, кто не имел твоих возможностей.

— Я никогда и пальцем не пошевелил, чтобы их заполучить. Они буквально вешались мне на шею. Что же мне было — отказываться? Я был бы дураком, если бы не брал го, что само шло в руки. Мне иногда трудно было удержаться от смеха, до того они распалялись; я прикидывался, будто ничего не замечаю. Они готовы были меня разорвать. Девчонки странный народ, они просто бесятся, если парень не обращает на них внимания. Понятно, я не давал всему этому мешать моей работе. Я, знаете, не дурак, можете мне поверить, хотел добиться успеха.

— Ты у родителей единственный, да?

— Нет. У меня есть брат. Он младший компаньон отца. Женат. И есть ещё замужняя сестра… Так вот. Однажды, в прошлом году, один тип привел к нам в воскресенье свою жену. Его звали Хадсон. Он был католик и пользовался большим влиянием среди ирландцев и итальянцев. Отец сказал, что от него во многом зависят результаты выборов, и велел матери оказать им соответствующий прием. Они пришли к обеду, ещё пришел премьер–министр с женой, мать столько всего на стол выставила, хватило бы на целый полк. Посте обеда отец забрал мужчин к себе в кабинет поговорить о делах, а все остальные вышли в сад. Я хотел пойти удить, но отец сказал, чтобы я остался и был поучтивее. Мама и миссис Дарнс учились вместе в школе…

— Кто это — миссис Дарнс?

— Мистер Дарнс — премьер–министр. Самый большой человек в Австралии.

— Прошу прощения. Не знал.

— Им всегда находилось о чем поболтать. Они старались быть любезны по отношению к миссис Хадсон, но я видел, что она им не симпатична. Она из кожи вон лезла, чтобы быть им приятной, восхищалась всем подряд и льстила без удержу, но чем больше она старалась, тем меньше это им нравилось. Наконец мать спросила, не покажу ли я нашей гостье сад. Только мы отошли от них, она говорит: «Ради Бога, дай мне сигарету». Когда я поднес ей спичку прикурить, она взглянула на меня и сказала: «А ты очень красивый мальчик». — «Вы считаете?» — спрашиваю я. «Наверное, тебе не раз уже говорили об этом?» — «Только мама, — отвечаю я, — и я думал, что, во «можно, она пристрастна». Она спросила меня, люблю ли я танцевать, и я ответил: да, а она сказала, что будет завтра пить чай в «Австралии», не хочу ли я прийти туда после работы потанцевать. Мне это не очень–то улыбалось, и я сказал, что не смогу; тогда она спрашивает: «А как насчет среды или вторника?» Не мог же я сказать, что занят оба дня, и я ответил, что среда мне подойдет. Когда Хадсоны уехали, я рассказал об этом матери и отцу. Маме не очень–то это пришлось по вкусу, но отец был руками и ногами «за». Он сказал: его никак не устраивает, чтобы мы корчили из себя гордецов. «Мне не нравится, как она глядела на мальчика, — возразила мать, — глаз не спускала весь вечер», но отец велел ей не болтать глупостей. «Она ему в матери годится, — сказал он. — Сколько ей лет?» Мама сказала: «Да уж наверняка за сорок».

Красавицей ее назвать было нельзя, куда там, и глядеть было не на что. Тощая как щепка. Жилистая шея. Выше среднего роста. Лицо длинное, худое, с впалыми щеками, кожа смуглая, без румянца и довольно грубая. За волосами она не следила, всегда казалось, что они вот–вот рассыплются, вечно какая–нибудь прядь висела на лбу или виске. Я люблю, когда женщины аккуратно причесаны. А вы? Волосы у нее были черные, как у цыганки, и огромные черные глаза. Они и были ее лицо. Когда ты с ней разговаривал, ты не видел ничего, кроме глаз. Она совсем не похожа была на англичанку, скорее на мадьярку или что–нибудь вроде этого. В ней не было ничего привлекательного.

Ну, в среду я пошел в клуб. Танцевать она умела, ничего не скажешь. Знаете, я очень люблю танцевать. Я получил больше удовольствия, чем ожидал. У нее были свои достоинства. Я неплохо провел бы время, если бы туда не пришел кое–кто из моих дружков. Я знал, что они до смерти меня засмеют за то, что я целый вечер протанцевал со старухой. Ну, танцевать можно по–разному. Я сразу увидел, к чему она ведет. И чуть не рассмеялся. Бедная старая корова, подумал я, если это доставит ей удовольствие, что ж, мне не жалко. Как–то она пригласила меня вечерком в кино, когда ее муж должен был уйти на собрание. Я сказал, что не возражаю, и мы условились встретиться. В кино я держал ее за руку, думал, ей будет приятно, а мне от этого никакого вреда. После кино она сказала: «А не прогуляться ли нам пешком?» Мы к тому времени были уже друзьями, она интересовалась моей работой, расспрашивала о доме, о семье. Мы говорили о скачках. Я сказал, что больше всего на свете хочу сам участвовать в больших скачках. В темноте она выглядела совсем неплохо, и я