Дорога в снегопад - Антон Уткин

— А если мама сейчас сюда приедет? — вдруг со смехом спросила она.

— Пирогов нам напечет, — меланхолично предположил Алексей. — Она же так меня любит…

Но Кира была настолько воодушевлена находкой дневников, что на эту колкость ответила незаинтересованно.

— Ах, Алеша, опять эти счеты! Оставь, пожалуйста.

— А если Митя сюда приедет? — через некоторое время спросила она опять.

— Вот если он сейчас приедет, — спокойно ответил Алексей, — тут-то мы с ним и потолкуем.

Был уже первый час ночи. Огрызок луны шнырял по задворкам неба, путаясь в черных кронах сосен. Условная геометрия таинственного света покрывала стены.

Кира лежала головой на его загнутой сильной руке и ей действительно на какое-то мгновение захотелось, чтобы приехал Митя, чтобы произошло что-нибудь не страшное — вроде драки с Мазуром из тридцать четвертой школы, и вся эта двойственность, угнетавшая ее с появлением Алексея, наконец разрешилась.

— Что собираешься делать? — спросила она, имея в виду планы ближайших дней.

— Да Антоний в монтажную зовет, — сказал Алексей, — а я все никак до него не доеду. Посмотрю хоть, как кино делается.

Монтажная, где работал Антон, располагалась в старинной, одной из первых в Москве, студии Харитонова на Лесной улице. Снаружи это здание, обнесенное глухой оштукатуренной стеной, напоминало базу снегоуборочной техники, а внутри представляло собой сплетение нечистых лабиринтов. Всякий, попадавший сюда впервые, испытывал чувство отвращения, до такой степени внутренности эти имели отталкивающий, омерзительный вид. Когда-то, а именно в 1916 году, кинопромышленник Дмитрий Харитонов, подпавший под сценическое и житейское обаяние Веры Холодной, специально для этой непревзойденной дивы немого кинематографа построил съемочный павильон, назвав его «Киноателье». После революции, когда кинопромышленник вынужден был перебраться на юг России, здесь последовательно располагались «Совкино», «Центральная студия документальных фильмов», «Центрнаучфильм» и «Фильмэкспорт», а с началом перестройки здание попало на баланс некоему частному предприятию, владельцы которого, не ломая голову, добывали свой хлеб тем, что тупо сдавали убогие каморки всем желающим.

Над студией, точно феодальный замок над крестьянской хибарой, нависал массив отеля «Hollidey Inn», и постояльцы отеля, стоило им только захотеть, могли видеть подробности той жизни, что ежедневно разворачивалась в давно немощеном дворике, уставленном довольно дорогими автомобилями. Казалось, стихийно тут составилась в миниатюре та самая Москва, которую мы узнали за последнее десятилетие. Под одной крышей здесь ютились имиджевые салоны, просто парикмахерские и лаборатории по наращиванию ногтей, гранитная мастерская, бюро путешествий «Рыжая Соня», центр знакомств «Притяжение» и беспрерывно действующий порнокастинг, которым управлял жизнерадостный мулат с простым русским лицом. Не раз проносился слух, что здание вот-вот снесут, чтобы освободить драгоценное место для торгового центра, но слухи проносились, как кочевники по Великой степи, не оставляя особых следов, а жизнерадостный мулат продолжал улыбаться широкой улыбкой неумытого кочегара.

Однако в том году слухи о сносе обрели какую-то достоверность, и обитатели Лесной сразу почувствовали это. Быстрее и сосредоточеннее носился в гнилых лабиринтах порочный мулат, рыжая Соня подолгу курила около автомата с напитками, и общая атмосфера напоминала тот дух обреченности, которым, видимо, был овеян в последние дни своего существования штаб Врангеля в гостинице «Киста», в Севастополе, в двадцатом году.

Антон сидел в своей монтажной и задумчиво примеривал кадр к кадру. Алексей присел рядом в пустое кресло и тоже стал смотреть в монитор. В мониторе появлялись то стада, то деревенские пейзажи, то виды удивительно красивой реки, то просто говорящие люди, но были и бабочки-поденки. Они взлетали из черной воды и устремлялись к прожекторам, которые люди наставили на реке, и падали там, как снежинки, и в конце концов их груды стали напоминать сугробы, а само их множество, застившее смутные очертания противоположного берега, самую настоящую метель. В купах они были красивы и напоминали белые хризантемы.

Алексей молчал и только смотрел, как щелчки волшебной компьютерной мыши вызывают на мониторе смену пейзажей, лиц и действий. Гудели лампы дневного света да из динамиков вырывались интершумы и реплики персонажей, но эти звуки только подчеркивали тишину, и в этой тишине, казалось, время растворялось, как сахар в воде.

— Сценарий заранее писал? — поинтересовался Алексей, пытаясь из этого потока мелькающих кадров постичь творческий замысел своего друга.

— Да какие сценарии в документальном кино? — откликнулся Антон, не отрывая взгляда от монитоpa. — He нужно это. Моя задача воду превратить в кристаллы.

Алексей был зачарован монитором, точно каким-то волшебным фонарем. Смысл творческого поиска Антона стал ему наконец приблизительно понятен: можно было повернуть дело так, что свет прожектора, на который летят к своей гибели бабочки, превратится в аллегорию того света, с которым в людском представлении прочно связано представление о чем-то высшем; можно, напротив, изобразить его так, что трагедия бабочек исключительно в том, что по каким-то причинам они обречены рождаться и погибать во мраке, будучи не способны дождаться истинного света. А можно было поступить совсем просто: дать слово грамотному рыбаку, который объяснит все фототропизмом, и предоставить зрителю самому искать здесь близкую ему метафизику.

— У жизни нет сюжета, — сказал наконец Антон, отворачиваясь от монитора и свирепо дымя зажатой губами сигаретой. — Точнее, может быть, и есть, но человеческому разуму он недоступен. Я вот когда разводился, видел в ЗАГСе такие коробочки деревянные, вроде тех, что в библиотечных каталогах, где карточки хранят. Так вот: там на одной стойке написано «Рождение», на другой «Брак», а на третьей «Смерть». Слишком, правда, как-то просто, но в целом так… Впрочем, это скорее фабула.

— Но у тебя же есть в фильме начало и конец, — заметил Алексей, — что-то происходит, есть же какая-то логика.

— Я же и говорю, — сказал Антон, — сюжета нет, но есть форма. Вот я и придаю некоторым участкам жизни эту форму. Из эстетических соображений. Форма — эта та же формулировка. И вот, кстати… С Кирой — ты это всерьез? В одну реку-то, тем более такую полноводную…

— А если я из нее и не выходил? — парировал Алексей. — Как ты жесток к женщинам около сорока, — заметил он со смехом.

— Что ж, — философски ответил Антон. — Они были жестоки к нам, когда нам было вдвое меньше, — теперь время отдавать долги.

Он сходил на второй этаж, где стоял аппарат с кофе, и скоро работа продолжилась. Если уж человеку не суждено познать смысл своей собственной жизни, размышлял Алексей, потягивая кофе и наблюдая за манипуляциями Антона, то может же он хотя бы разгадать смысл жизни примитивных созданий — бабочек? Но чем больше он смотрел в экран, тем отчетливей понимал, что и этого ему не дано.

— Как все трагично, — сказал вдруг Антон, уставясь в какой-то фестивальный плакат, висевший на стене. — Мы не знаем, кто мы такие. Не знаем своего места в мире. И кто-то нами питается. — Но сказал это примерно с тем выражением скрытого и веселого самодовольства, с которым его дочка похвалялась своей привычкой к бесконечной утере вещей.

Около десяти в комнату к Антону забрел полноватый человек по имени Валерок. Валерок был неудавшимся ресторатором сорока пяти лет. Речь его была разумна и правильна; он смеялся густым бархатным баритоном, как добрый барин. Несчастья преследовали его. Валерок питал страсть к общественному питанию во всех его видах. Он то и дело открывал приличные рестораны, которые немедленно прогорали, но не гнушался и обычной палаткой фастфуда. Как Мидас был наказан богами, и все, к чему он прикасался, превращалось в золото, так и горемычный Валерок, хотя он и не заключал договоров с античным пантеоном, обладал похожей волшебной силой, только в его случае золото шло прахом. Все его предприятия терпели крах не криминальным образом, а просто так: стоило ему начать дело, как тут же, словно по щучьему велению, возникали никак непреодолимые обстоятельства, и очередное начинание Валерка непостижимо рушилось. Все это, однако, мало смущало его, планов он имел густо и в будущее смотрел взглядом промотавшегося ремонтера.

Кафе, которое он наладил и даже запустил на этой старой студии, которого, в сущности, давно не хватало ее обитателям и в котором сам его владелец рассчитывал встретить Новый год, стояло мертво-опечатанным, и работал только автомат с напитками. Сейчас он рассказывал, как и отчего не смог уладить какое-то нелепое согласование с надзирающими организациями, и, надо сказать, в его словах, которым коньяк Антона придавал благородную горчинку, было много правды, и оттого он выглядел не шарлатаном, а скорее человеком, над которым тяготеет рок.