Безмужняя - Хаим Граде

— Эйдл, — останавливается он у постели, — прошу тебя, Эйдл, если зайдет кто-нибудь из синагоги или соседка, пусть у тебя не вырвется недоброе слово о раввинах или Всевышнем, упаси Боже. Кроме меня никто не виноват, во всем — моя вина.

— В чем ты виноват? — отрывает она голову от подушки, но он не отвечает, и голова ее падает на подушку. — Никто не зайдет, ни прихожанин, ни соседка. И не бегай по комнате взад-вперед, у меня рябит в глазах.

Реб Довид отходит от постели жены и снова погружается в размышления: у агуны были чистые помыслы? Сначала она слезами и мольбами довела его до такого состояния, что он готов был взвалить на себя новые несчастья, лишь бы она смогла выйти за Калмана Мейтеса, а потом подослала этого перекупщика, чтобы требовать отмены ее брака! Когда агуна догнала его на Полоцкой улице и поклялась, что не посылала перекупщика и не собирается выходить за него, он ей поверил. Но сегодня утром этот грубиян явился снова, расфуфыренный, и сказал, что идет к своей невесте: «Если не верите, пойдемте со мной и увидите, как я вхожу к Мэрл-белошвейке», — насмехался он, и видно было, что говорит правду. «Я изучил много ранних и поздних авторитетов, пока смог дать ей освобождение, но недостаточно исследовал, кого освобождаю!» — забывает реб Довид о просьбе жены и снова начинает шагать от стены к стене, из угла в угол, ища выход из опутавших его мыслей.

— Эйдл, Эйдл! — снова останавливается он у постели жены и дрожит, как бы ища в ней спасение. — Наш Мотеле родился недоношенным, со слабым сердечком. Чудо небес, что он жил до сих пор. Праотец Авраам готов был принести в жертву единственного сына, Хана пожертвовала семью сыновьями, чтобы они не поклонялись идолам, а мы не можем смириться с тем, что Всевышний отнял у нас одного ребенка.

— Что ты такое говоришь? — недоуменно глядит на него Эйдл, словно от стужи в доме и от страданий разум ее закоченел. — Ты сравниваешь меня с Ханой и семью ее сыновьями? Хану и ее сыновей вспоминают и сегодня, а кто вспомнит о моем птенчике? Меня не считают праведницей, я праведницей не была и быть не хочу!

— Вот в том-то и вина наша, — стоит над нею реб Довид, склонив голову и опустив руки. — Если бы мы оба смирились с приговором небес и не сетовали на Владыку вселенной, тогда и кончина нашего Мотеле была бы во славу Всевышнего, как гибель детей Ханы. Люди видели бы нашу покорность и учились бы у нас, как надо верить в Бога.

— Никто не станет учиться у нас, как вести себя, — горько и печально усмехается она, — и ты не праотец Авраам, и я не Хана. Ты уже даже не полоцкий даян, а я больше не раввинша. Нас отлучили. — Эйдл смыкает глаза и бормочет, точно во сне. — Хана сумела пожертвовать детьми, но жить без них она не смогла. Она взобралась на крышу и бросилась вниз. А я должна жить дальше.

— У тебя есть еще один ребенок, — слышит она над собой голос мужа и ощущает на своем лице его дыхание.

— И муж мой тоже еще ребенок, он остался ребенком, который заботится о каждом. — Закрыв глаза, она гладит его лоб, щеки, мягкую длинную бородку. Она уверена, что он сильно раскаивается, что заступился за распутную женщину.

— Понимаешь, Эйдл, — убеждает он ее надтреснутым голосом, — когда человек переносит страдания, но не принимает их с любовью, его страдания еще сильнее. А если бы мы с любовью приняли наше горе, если бы хоть поняли, что это нам за грехи наши, мы бы так сильно не страдали.

— Я не грешила ни перед Богом, ни перед людьми! — сердито всхлипывает раввинша и открывает глаза. — Что это ты сегодня все твердишь, что грешен и виноват? — глядит она на него и страшится, что он признается в справедливости ее подозрений насчет агуны.

— Я тоже не грешил, — обрывает он и в задумчивости удаляется от ее постели. «Бог свидетель, что, когда я давал агуне разрешение выйти замуж, у меня были самые чистые помыслы», — застывает он возле книжного шкафа, словно призывая книги в свидетели. Добрые мысли о себе заставляют его подумать, что и агуна его не обманывала. Дважды просила она его отречься от своего решения и помириться с раввинами. И, верно, правду говорила, что не собирается связывать свою судьбу с перекупщиком. Если бы она собиралась сойтись с ним, к чему стала бы с такими муками добывать разрешение выйти замуж за Калмана Мейтеса?

Но что же будет дальше? Перекупщик приходил дважды и наверняка придет в третий раз. До сих пор он ограничивался угрозами, но может и избить. Если Эйдл это увидит, она умрет со страху. Реб Довиду больше негде занять денег и не у кого даже попросить милостыню. На него возвели напраслину, поклеп, что он связался с агуной, и даже те прихожане, которые прежде были на его стороне, теперь отвернулись от него. А что будет, когда новый навет дойдет до его кровных врагов, моэла Лапидуса и старшего шамеса городской синагоги? Об этом заговорит вся Вильна. Как ему перенести это? И как перенесет это Эйдл? — рассуждает сам с собой реб Довид, и накопившаяся горечь вырывается воплем:

— Ответь, Отвечающий в горе, ответь! Ответь, Милостивый и Милосердный, ответь!

— Довид, перестань плакать, — кричит его жена, потрясенная отчаянием мужа, — если ты будешь плакать, то я, я…

Реб Довид бросается к жене, запнувшейся на полуслове, словно сердце ее остановилось. Лицо ее перекошено, рот открыт, а глаза, полные страха, злобы и удивления, прикованы к двери. Реб Довид оглядывается и видит в дверях раввина из двора Шлоймы Киссина, реб Лейви Гурвица.

Раздор усиливается

В собольем штраймле[120] и длинном, подбитом мехом пальто с широкими меховыми отворотами реб Лейви выглядел барином. Но лицо его было иссушено бессонными ночами, борода всклокочена и мокра от пота. Он быстрыми шагами вошел в комнату, и взгляд его остановился на раввинше.

— Вам бы дойти до моего состояния, — воскликнула Эйдл и обеими руками заслонила лицо.

— Я уже дошел до вашего состояния. Жена и дочь в сумасшедшем доме — этого мало? — Реб Лейви сел у непокрытого стола и взглянул на реб Довида Зелвера, словно взвешивая, чье горе тяжелее.

— У меня умер ребенок, — слышит реб Лейви у себя за спиной плач раввинши, и этот плач, словно иголки, вонзается в его тело.

— Я знаю и все время знал, что происходит. Когда хотят знать — знают. — Реб Лейви подпирает вспотевший лоб ладонью, точно пришел к полоцкому даяну отдохнуть от бессонных ночей в собственном доме.

— А о том, что мужа моего выгнали из синагоги, а нашего сына из хедера, вы тоже знали? Знали и молчали?

— Да, я знал, — обращается реб Лейви к реб Довиду, который неподвижно стоит перед ним, сжав губы.

— А о том, что наши враги говорят, будто агуна — любовница моего мужа, вы тоже знали и молчали? — истошно кричит раввинша.

— За это я не несу ответственности, — снова отвечает реб Лейви полоцкому даяну, точно тот задавал ему вопросы голосом жены. — Ваад не приказывал меламедам выгонять вашего сына из хедера, мы не велели старосте Зареченской синагоги вас позорить. Мы не отлучили вас, мы только расклеили извещение, что не согласны с вашим толкованием Закона. Реб Довид, в городе происходит страшное богохульство. Реб Довид, признайтесь, что допустили ошибку, и спасите честь Торы и честь людей Торы. Ребецн, — реб Лейви поворачивается к раввинше, словно убедившись, что от самого даяна ему ничего не добиться, — ребецн, уговорите мужа, молите его, плачьте перед ним, чтобы он признал свою ошибку, пусть не в сердце, но хоть перед людьми, чтобы не говорили, будто сами раввины собственными ногами топчут Учение.

— Вы пришли теперь говорить о мире? Слишком поздно вы пришли! — Раввинша захлебывается рыданиями; слезы льются у нее из глаз, превращаясь в гневные искры, лицо горит злобой. — Если вы знали, что мой ребенок умирает, и не пришли помочь, — вы злодей, настоящий злодей! Это вы, вы стали преследовать моего мужа!

— Я не преследовал вашего мужа. — Реб Лейви приближается к постели раввинши и говорит с ней сердечно, с отеческой заботливостью. — У меня есть свидетели, и Создатель мне свидетель, что я велел старшему шамесу городской синагоги молчать. Но он не молчал, и моэл Лапидус не молчал, и город не молчал. У меня не было иного выхода, кроме как вызвать вашего мужа на заседание ваада. Мы его умоляли, мы убеждали, что его враги и сброд, толпа, пойдут намного дальше нас, раввинов. Но муж ваш не захотел внять ни нашим доказательствам, ни нашим мольбам. И нам пришлось прекратить выплату ему жалованья.

— Если муж мой — безумный упрямец, то почему должны страдать мои дети? Но вы еще хуже, вы злодей, вы и жену с дочерью замучили, а потом отправили в сумасшедший дом.

— Пусть так, пусть я виноват в болезни жены и дочери, но в ваших несчастьях я не виноват. — Реб Лейви еще ближе подходит к постели раввинши, и голос его становится еще мягче. — Для меня уже нет никакой надежды. Я старик и уже не женюсь снова, как не женился двадцать лет назад, когда остался без жены. И уж тем более я не успею вырастить другую двадцатилетнюю дочь. Вы же еще оба молоды, и Всевышний вам поможет. Жизнь у вас еще впереди, а не позади. Ваш сын приближается к бар мицве[121], вы пошлете его учиться в ешиву. Неужели же вы хотите, чтобы он стыдился того, что его отец, полоцкий даян, разрешил мужней жене выйти замуж? Если ваш муж признает, что совершил ошибку, мы выплатим ему жалованье до гроша за все недели и будем заступаться за него перед каждым, кто скажет о нем хоть одно дурное слово. Но если муж ваш и дальше будет упорствовать, то знайте, что гонения не прекратятся! Не мы, раввины, будем преследовать вашего мужа, но толпа, сброд, а мы ничем не сможем помочь. Если мы даже захотим заступиться, то станут говорить, что все раввины точно такие же, как полоцкий даян, что они потешаются над Учением и разрешают мужней жене выйти замуж. Сжальтесь же над своим сыном, над собой, над мужем, который сам себя не жалеет.