Бардадым – король черной масти - Юрий Гончаров

На расстоянии, из окна вагона, раскинувшиеся вокруг электростанции, наполнявшие собою долину сооружения представлялись крепкими, капитальными; подойдя же к поселку поближе, по одной из дощатых тропинок, проложенных от станции, Костя разглядел, что большинство жилищ – это тонкостенные вагончики, рядами стоящие на заржавелых, заросших травою рельсах. Из вагончиков торчали жестяные трубы, некоторые чадили дымком; в окнах пестрели занавески, цветы. В вагончиках жили семейно; возле них играли ребятишки; женщины, согнувшись над корытами, стирали; висело белье на веревках, протянутых меж врытых в землю столбов. Вагончики эти стояли и жизнь в них шла, верно, уже не один год: слишком ржавыми были рельсы, совсем уйдя кое-где в землю, под слой мусора, золы; слишком стары, изношены были лестнички, подставленные под вагонные двери, на которых были выведены краской номера и даже висели почтовые ящики – с фамилиями в столбец: в каждом вагончике размещалось по пять-шесть семей…

Дальше от станции и ближе к центру улицы пошли посуше и потянулись кварталы из дощатых и бревенчатых бараков, вычерненных северным мхом, точно побывавших в огне и обгорелых, с мачтами радиоприемников на крышах, опять с треплющимся на ветерке выстиранным бельем и похилившимися сараями во дворах. Бараки стояли вперемежку с кирпичными двухэтажными домами одного и того же типа. Дома эти, с балкончиками, бетонными плитами у дверей подъездов и такими же козырьками над дверьми, принадлежали уже тому городу, который должен был здесь встать, вытеснив вагончики и бараки, но который в основной своей части существовал пока еще на чертежных кальках и синьках.

Костя с интересом вертел по сторонам головою. Так вот, значит, где провел десять лет Артамонов, пока позволяло здоровье и пока не вышла ему пенсия, – работая сначала простым бетонщиком, а потом – бригадиром на строительстве электростанции… Видать, не из любителей покоя был человек, если по доброй воле избрал для себя Лайву, нелегкую тутошнюю жизнь и нелегкий тутошний труд…

Разыскивая Управление стройки, Костя испытал все те неудобства, которые доставляет хождение по строющемуся городу: спрошенные встречные люди не могли толком объяснить ему дорогу, потому что большинство улиц не имело еще названий, а некоторые и вовсе были только лишь едва намечены, обозначены вбитыми в грунт вешками. Костя балансировал на скользких досках пешеходных тропинок, прыгал через лужи там, где досок не хватало, перебирался через глубокие, разъезженные грузовиками, блестящие жидкой грязью колеи, подлезал под жерди и проволоку изгородей, под какие-то далеко тянувшиеся трубы на деревянных подпорах, обмотанные войлоком и поверх войлока обмазанные еще цементным раствором. Часто встречались рельсы подвозных путей со шныряющими по ним дегтярно-черными, тоненько, озорновато посвистывающими паровозиками. Один такой паровоз здорово напугал Костю – откуда ни возьмись бесшумно чуть ли не накатился на него, пронзительно свистнул и пронесся, как черный вихрь, обдав горячим паром.

В Управлении строительства, где царила обычная для такого рода учреждений суета, из двери в дверь сновали люди, названивали на столах телефонные аппараты, Костю встретили довольно сухо. Об Артамонове за время, протекшее с момента, как вышел он на пенсию и уехал в Ялту, к теплу, солнцу и целительному морскому воздуху, здесь уже успели основательно забыть. Не такой он был крупной, заметной фигурой, чтобы долго помниться людям. Главное же, плохо сохранились старые кадры, – нелегкие климатические условия, особенности быта создавали на стройке текучку, и народ был сейчас все больше свежий, мало что знавший о прошлом и о тех, кто здесь еще недавно работал. Из той бригады, которой руководил Артамонов, в Лайве, как выяснилось, вообще уже не было никого, потому что бетонные работы на главном корпусе электростанции закончились, хозяевами положения там стали монтажники, слесари, электрики, устанавливающие турбины, а бетонщики перекочевали в другие края, на новые места работы, на новые стройки: кто куда-то под Свердловск, кто – в Нижний Тагил, иные – совсем неизвестно куда. В Управлении так мало интересовались дальнейшей судьбою сделавших свое дело и покинувших стройку мастеров, что не располагали о них никакими сведениями.

В отделе кадров фамилия Артамонова тоже никому ничего не сказала. Хотя там за столами сидели прежние служащие, – работники такого калибра, как Артамонов, были для них не живыми людьми, а всего лишь пронумерованными «личными делами». Проверив по картотеке, под каким номером значился Артамонов, в пыльных архивных шкафах разыскали его «дело» – тонкую, с помятыми уголками, папочку.

Костя взял ее в руки, раскрыл. Заявление о приеме на работу… Анкета… Краткая биография – лиловыми чернилами на вырванном из тетради листке… Почти все, что содержали эти бумаги, Косте было уже известно. Выписки из приказов: о предоставлении отпусков, о благодарностях, премиях, наложенных взысканиях… Еще анкета, какие-то объяснительные записки, пространные характеристики…

После множества расспросов Костя все же установил, кто мог бы хоть что-то рассказать ему об Артамонове, – таких набралось немного, – и, оставив в каптерке уборщицы свой чемоданчик, обошел всех названных людей.

Его и раньше удивляло, как люди быстро забывают прошедшее, как мало внимательны они к тем, кто возле них, рядом, как мало вглядываются они друг в друга, мало примечают, особенно то, что не во вне, а внутри человека, как не умеют рассказать о товарище, с которым прожили бок о бок немало времени, делили хлеб, соль, труд. Люди, которых разыскал Костя – кого дома, на отдыхе, кого на их рабочих местах, на разных строительных объектах, – помнили Артамонова, но вспоминали о нем так, словно общение с ним оборвалось у них не год назад, а значительно раньше, где-то давным-давно. Кроме самых общих сведений, мало кто мог сообщить о нем какие-либо конкретности, частности. Что же касается внутренней жизни Артамонова, то об этом Костя вообще не сумел собрать никакой полезной ему информации. «А, Артамонов! – радостно, даже как-то просветленно восклицали знавшие его люди при начале своих разговоров с Костей. – Как же, как же! Серафим Ильич! Ну, да, у нас тут его все знали… Ветеран Лайвы, можно сказать! Хороший, хороший был человек! Настоящий коммунист, – не на словах, а на деле. Если б все такие были! Скромный, не хват, никогда себя не выпячивал, к людям всегда с уважением, с добром, с заботой… И у нас тут его уважали, любили. Только одно хорошее про него и можно сказать…»

Этими словами, в основном, и исчерпывалось содержание бесед. Иные, повторив то же самое, в этих же или только чуть-чуть измененных словах, добавляли еще некоторые подробности, но тоже весьма общего плана: хлопотал перед дирекцией за семейных рабочих, чтоб предоставили получше жилье, многие молодые ребята из его бригады благодаря его помощи подняли свою квалификацию, получили более высокие производственные разряды, овладели дополнительными профессиями. В бригаде Артамонова всегда был образцовый порядок, отличная дисциплина, никогда не возникало никаких ссор, распрей, обид на своего бригадира. Хотя, если требовали обстоятельства, он умел быть и строг, и взыскателен.

Слушать все это, несмотря на повторяемость, было интересно, портрет Артамонова дополнялся, вырисовывался перед Костей более рельефно, ощутимо. Но и только. Как ни искал он в воспоминаниях артамоновских знакомцев чего-либо такого, что могло бы ему как-то послужить для дела, того, на что он рассчитывал, предпринимая свою поездку, решительно ничего не отыскивалось. Он даже слегка загрустил, и невольно в голову пришла мысль, что Максим Петрович, очевидно, поступал правильно, не желая его сюда пускать, по мудрости и опытности своей зная наперед, что Костина затея с затридевятиземельным путешествием окажется впустую. Действительно, ведь то, что сообщили ему, можно было узнать и не приезжая сюда, путем запросов, переписки.

Однако признавать себя потерпевшим неудачу не хотелось. Костя сходил в тот барак, в котором, занимая вдвоем с женою двенадцатиметровую угловую комнату, когда-то жил Артамонов. Теперь там обосновался угреватый, свирепого вида бульдозерист со своей совсем юной, прямо девчонкой, женою, нянчившей на руках младенца. Об Артамонове они не имели никакого понятия, не слыхали даже его имени.

Костя обошел все комнаты барака, бараки по соседству – всюду были или новые люди, приехавшие сюда по вербовке, потому что строительству ГРЭС, вступившему в завершающий этап, потребовались их профессии, или же Костя выслушивал то, что слышал уже от других: «Хороший, хороший был человек! Кабы все такие были! Работящий, жил скромно, тихо, ни с кем не ссорился, никогда не скандалил… Жена его учителка была. Тута, в школе… Да померла, давно уж, лет, должно, пять, а то и все шесть… Тама вон, на бугру, на кладбище нашем схоронена… Царство ей небесное!».