Наш необъятный океан - Штефани Сантер

Он возмущенно указывает на пакеты от еды навынос, лежащие у стола, и перечисляет, с каждым новым аргументом повышая голос:

– Мы ели, мы прогулялись от машины к стене «Статуса» и обратно, мы занимались еще кое-чем, мы целовались под полной луной, как в низкопробном фильме!

Я хохочу.

– Тогда это было лучшее свидание всех времен!

– Листай книгу дальше, – требует Эзра; по-моему, он решил, что я шучу.

Я снова утыкаюсь в «Черную книгу» и начинаю листать шероховатую бумагу.

Глава 26

Эзра

Книгу я начал использовать несколько месяцев назад, и потому в ней почти не осталось пустых страниц. Она выглядит пухлой и потрепанной жизнью. Если уж на то пошло, даже убитой. Края листов загнуты, многие в пятнах – не от краски, а от кофе, – страницы разбухли, потому что я вкладывал внутрь другие бумаги, порой целыми стопками. Из книги выпадает почтовая открытка из Мадрида. Вообще-то я собирался отправить ее родителям, но потом забыл. Беру открытку за два уголка по диагонали и начинаю крутить между пальцами, пока она не надламывается, а затем складываю в несколько раз. Сперва сворачиваю самолетик, однако бумага слишком плотная. Я прикидываю, смогу ли сделать кита, не изучая руководство по оригами, но прежде чем успеваю снова распрямить открытку, самолетик выпархивает из рук и пикирует на пол. Что ж, не судьба.

Как назло, эскиз, который я хотел показать Эми, находится в самом конце книги. Надо было сразу ей сказать: «Открой на последней странице». Я не беспокоюсь, что Эми увидит другие наброски – там нет ничего особенного, просто эскизы и сырые идеи, многие перечеркнуты или стерты ластиком. Эми перелистывает страницы, как в замедленной съемке – во всяком случае, мне так кажется.

Чем больше времени проходит, тем сосредоточеннее становится Эми. Пока ее взгляд увлеченно скользит по моим каракулям, мой взор сфокусирован на ней – я даже позабыл, что планировал сделать. Что хотел ей показать. Хотя эскиз еще не закончен. Однако я уверен – сейчас ей пойдет на пользу взглянуть на себя моими глазами. А возможно, я сам слишком нетерпелив – нет чтобы подождать неделю.

– Ну очень хорошо, Эзра, – произносит она примерно на середине книги, рассматривая коллекцию глаз, прорисованных карандашом; как-то я решил попробовать изображения с разных углов зрения. – А вот здесь… – Эми указывает пальцем на вклеенное фото готового холста. Расплывчатый силуэт ребенка: мальчик сидит на воде и растворяется в ней. По сути, только очертания, почти абстракция. Мне следовало бы вместо угольного карандаша взять акварель или гуашь. Или даже акриловые краски, только развести их пожиже. Вообще-то все прочее было бы уместнее коротких грубых штрихов, во многих местах смазанных – я не закрепил уголь фиксирующим спреем. И в любом случае надо было добавить немного цвета, для контраста. Все мои грустные сюжеты нарисованы в цвете – компромисс, с помощью которого я кое-что предлагаю людям. Я даю возможность уродливым вещам выглядеть красиво; глядишь, и у зрителей появится повод рассмотреть картину.

А Эми застряла на одном рисунке и не листает дальше.

– …кое-что напоминает. У меня есть старый поляроидный снимок, на нем я в возрасте примерно восьми лет. Как раз перед тем, как мои родители развелись. Один из последних дней, когда я еще испытывала непоколебимую уверенность: взрослые знают, что делают.

– Никто не знает, что он делает, – говорю я. Факт есть факт. Жизнь рано или поздно научит любого, потому что без ошибок опыта не приобретешь.

Эми со вздохом кивает.

– Полагаю, им следовало развестись намного раньше. Я всегда думала, что они всемогущи, представляешь? А они не справились. И после я внезапно стала видеть это везде. Именно те люди, которые заверяют тебя, что беспокоиться не о чем, у них, мол, все под контролем, на деле не контролируют ничего.

– А что на поляроидном снимке?

– Я и двое моих друзей. Фото снято в бухте. Именно туда я прихожу, когда не знаю, что делать дальше. Там остались мои лучшие воспоминания. Самые беззаботные дни. И мне кажется, что каждое из них можно вернуть к жизни, если погрузиться в воду.

Эми проводит кончиками прядей волос по коленям, словно держит в руках кисть, и задумчиво смотрит на ночное море позади моего сада. Впрочем, моря никто бы и не различил, если бы не доносящиеся с берега всплески и пена на гребнях волн, которая в лунном свете пульсирует подобно кардиограмме.

– Бухта и океан всегда со мной.

Я замечаю мурашки на плечах Эми. Ей холодно или дрожь вызвали эти слова? И тут внезапно тот же озноб начинает распространяться от моего затылка, хотя я и игнорирую неприятное покалывание.

Эми откладывает книгу в сторону и потирает плечи.

– Бездонные глубины за рифами никогда меня не страшили. Я знала, что меня там ждет.

Одного упоминания о подводных ущельях достаточно, чтобы неприятное покалывание распространилось на мою спину. Да еще сейчас, когда море выглядит как черная дыра…

– Как ты можешь знать, что там ждет? – скептически спрашиваю я. – За рифами, в открытом море, водятся акулы. Если однажды какая-нибудь акула всплывет рядом со мной… Бр-р‐р, даже подумать страшно!

Я потираю шею, чтобы избавиться от озноба, а Эми склоняет голову набок, улыбается уголком рта и возражает:

– Когда мимо проплывает акула, я знаю, как себя вести. Знаю, что она, по сути, неагрессивна, она просто действует на уровне инстинктов. – Эми обхватывает колени руками и смотрит на пальцы ног. На ее лодыжке маленькая татуировка, которую я замечаю только сейчас. Я провожу большим пальцем вдоль линии, изображающей волну, из которой торчит схематично, всего парой штрихов, нарисованный плавник. Невозможно понять, кому он принадлежит – рыбе или русалке. Оба варианта допустимы. И все же я почти уверен – если бы Эми могла, то не раздумывая обменяла бы свои ноги на плавники, чтобы навсегда поселиться в море.

– Мне проще плавать с акулами, чем стоять в мэрии рядом с людьми, которые не смогли взглянуть мне в глаза, потому что в них отразилась бы вся их лживость. Нелицеприятная правда… Зато акулы, хотя и выглядят опасными, на деле неагрессивны.

– Люди опаснее акул, – делаю я вывод и отпускаю ступню Эми, сперва чуть подтянув ее к себе поближе. Подбородок Эми, которым она опиралась на согнутые колени, соскальзывает; теперь на меня обиженно смотрят снизу вверх глаза девушки. В них нет лжи. В них плещется только правда, которая и образует вместе с ее надеждами безумный калейдоскоп. Подобного контраста я никогда еще не рисовал. Горькая правда, растворенная в золотистом нектаре.

– Мне иногда хочется, чтобы люди не взрослели, – шепчет Эми. Голос звучит безмерно устало. – Возможно, дети наивны, зато по крайней мере искренни. – Она подавляет зевоту. – Я раньше думала: вот вырасту, и