Наш необъятный океан - Штефани Сантер

телескоп у меня, потому что не хочет видеть звезду.

– Звезду?

Эзра еще раз кусает бургер. Я поднимаю глаза к небу и жду, пока он прожует.

– Я купил Олив звезду. И телескоп, чтобы она могла ее видеть.

– Ты купил ей настоящую звезду?

Он не шутит? Перед моим внутренним взором возникает навязчивое видение: как бабочки снимают с меня корону принцессы и водружают на голову Олив. Да что со мной, черт возьми?

– Просто оригинальный подарок. В нашем мире продается буквально все. Меня осенила идея, когда мы поссорились и Олив заявила, что мной надо зарядить пушку и отправить на Луну, а лучше еще дальше.

– Сурово…

Эзра пожимает плечами.

– Уж не помню, в чем было дело; наверное, я заслужил. Во всяком случае после я купил ей звезду; причем выбрал наиболее удаленную. Чтобы запомнила на всю жизнь.

Я непонимающе морщу лоб.

– О чем? О вашей ссоре?

– Нет. Да мы толком и не ссорились. Скорее потрепали друг дружке нервы и через пять минут забыли, – улыбается Эзра. – И поскольку я хотел свести все к шутке, то решил: пусть Олив смотрит на звезду и радуется оттого, что я здесь, а не в дальнем космосе.

Его улыбка становится еще шире, и уголки моих губ тоже тянутся вверх. Хотя…

– Можно тебя кое о чем спросить? – Я слизываю крупинку соли с указательного пальца и тянусь за салфеткой.

– Спрашивай о чем угодно. Ответ не гарантирую, – говорит он, как бы шутя.

Я начинаю крутить и протирать салфеткой браслет на запястье, там, где висит мелкая раковина, делая вид, что в бороздки попала грязь.

– А что произошло с песочными часами? Почему ты их закрасил? Это… связано с Олив?

Не могу поверить, что я решилась задать этот вопрос! Какое мне, собственно говоря, дело?

Эзра берет у меня одну картофелину и разламывает на две части. Одну половинку кладет в рот мне, другую себе.

– Мы с Олив знакомы целую вечность. Она мне как сестра. Песочные часы я нарисовал не ради кого-то; и не ради кого-то их закрасил. Причина совершенно в другом.

– А как же сердца? Сверху целые, снизу разбитые, которые просыпались через горлышко…

– Верно. Только любовь здесь ни при чем – во всяком случае, для меня. Каждый интерпретирует события по-своему, поэтому я никогда не высказывался на эту тему. Идея в ином: когда-нибудь придет время показать то, из чего мы состояли и что теперь разрушено. И не делать вид, что все в порядке. Это было бы нечестно. А то, что я разместил мурал на стене офиса глянцевого журнала – ирония судьбы. Тогда я еще не был известен, и если бы предвидел, что он создаст рекламу «Статусу», то, вероятно, уничтожил бы намного раньше.

Что?

– Так значит, смысла картины никто не понял?

Я точно не поняла.

Эзра равнодушно пожимает плечами и снова опирается на подушки.

– Искусство не терпит правил. Каждый понимает его так, как хочет. Мне нравится изменять вещи до неузнаваемости, чтобы люди однажды взглянули на них под другим углом. Или вообще не взглянули.

– Но почему ты не объясняешь свой замысел? Разве тебя не огорчает, когда люди не видят, что ты хотел сказать, или вообще вкладывают в увиденное другой смысл?

Когда я начинаю думать о том, что ни один из редакторов «Санди Сан» не понял, почему я совершила набег на мэрию, а ведущий новостной программы считает уместным высмеивать мою акцию, мне становится дурно. Я довольно часто пыталась объясниться. К сожалению, меня никто не слушал. И это так деморализует… просто убивает.

– Нет. Кто не видит, что я хочу сказать, тот просто не готов видеть.

– Но…

– Нет никакого «но». Я не заставлю людей видеть вещи такими, какими их вижу я. Причем большинство и пытаться не станут. Однако отсюда не следует, что мое послание было напрасным.

Некоторое время я обдумываю слова Эзры.

– Все твои картины что-то означают?

– Они означают то, что ты хочешь. В зависимости от обстоятельств. Не больше и не меньше. Попьешь что-нибудь?

Я киваю. Надо понимать, «больше никаких личных вопросов»?

Эзра возвращается с двумя стаканами воды, держа под мышкой книгу в тканевом переплете.

– Что это?

Он сует книгу мне в руки.

– Фото работ, эскизы, проекты… По сути, обычный альбом для рисования; в стрит-арте это называется «черная книга». Традиция.

Эзра жестом дает понять, что книгу нужно открыть, и я повинуюсь.

– Вот это я в некоторой степени украл, – комментирует Эзра первый рисунок. – Тебе знакомо такое имя – М. К. Эшер?

– Диджей?

Эзра прикусывает нижнюю губу.

– Не совсем. Мауриц Корнелис Эшер, нидерландский художник и график. Знаменит в основном изображениями «невозможных фигур». Его лучшими работами считаются картины с перспективой, например вот эта. – Эзра показывает на нижнюю часть страницы. – Однако моя любимая – «Другой мир».

– И как он выглядит, этот «Другой мир»?

– Оптическая иллюзия. Кубическое здание парит во вселенной. – Эзра расставляет ладони, словно держа меж пальцев воображаемый куб. – Постой, сейчас покажу. – Он достает из кармана шорт телефон. Экран вспыхивает, подсвечивая лицо, и, пока Эзра гуглит, я изучаю его профиль. Идеально изогнутые губы, выразительная челюсть, на щеках пробивается еще не осязаемая на ощупь темная щетина. Я тысячи раз касалась его лица, а он терся щекой о нежную кожу на моих бедрах, и… Машинально крепче сжимаю книгу в руках и делаю глубокий вдох.

– Вот. – Эзра подносит телефон мне под нос; я прищуриваюсь, чтобы хоть что-нибудь разглядеть. – Извини, – бормочет он и уменьшает яркость экрана. Затем снова подносит ближе; теперь я могу следить за его пояснениями.

– Да тут вообще нет смысла!

Потому что каждый фрагмент картины – оптическая иллюзия.

– Знаю. Сплошной абсурд. И именно потому картина впечатляет.

Я рассматриваю картину, склонив голову, потому что на экране она вверх ногами. Хотя что слева, что справа – никакой разницы.

– Самое оригинальное, что можно рассказать об этом человеке: в школе он учился из рук вон плохо. – Эзра тоже смотрит в телефон. – Даже на уроках рисования.

– Как такое могло быть?

– Потому что люди, один раз сформировав мнение о ком-то, после замечают лишь то, что с этим мнением согласуется.

– Это Луна? – спрашиваю я, ткнув на экран, где изображена изрытая кратерами поверхность.

– Возможно.

– А почему тогда на арке ворот сидит птица?

– А что такого?

– На Луне нет птиц.

– Это сюрреализм, Эймс. На данной картине птицы живут и на Луне.

– А почему в реальной жизни нет сюрреализма? Тогда в морях было бы больше рыбы, чем пластика, а советниками по охране окружающей среды становились бы компетентные люди…

– Я почти уверен – ты еще докажешь Уолби, что он не с той связался.

– Сперва мне надо вписать четыре сюрреалистично ужасных свидания в одну романтичную историю, которая понравится Ричарду настолько, что он все-таки предоставит в мое распоряжение место в журнале.

– Четыре ужасных свидания?

– Да.

– Значит, пятое не было ужасным? – Эзра изучает меня насмешливо и в то же время внимательно.

– А у нас тут свидание? – нерешительно