Громов: Хозяин теней - Екатерина Насута

Евдокию Путятичну пожаловали какою-то Ольгою[2] второго классу, чему все прибывшие много радовались и активно хлопали.

Выдали заодно уж чек на развитие дела столь богоугодного.

Затем награждали наставников, кого часами именными или вот запонками, ну и тоже чеками. Нам же полагалось стоять и выражать восторг, хлопая в ладоши. Ладоши быстро заболели, а после сытного обеда потянуло на сон.

Ага…

Сейчас.

— А воспитанникам вашим мы привезли подарки, — возвестила Её императорское Величество. — И собирались вручить их здесь, но мне сказали, что вы, дорогие мои, подготовили для меня выступление…

Вот всегда было интересно, для кого нужна эта вот показуха.

Евдокия?

Не знаю про Ольгу её…

— … это орден, — пояснил Савка, вмешиваясь в мои мысли. — С лентой. Вроде как. Но не точно. Маменька говорила, что если есть орден, то к нему и пенсию жалуют, пожизненно.

Что ж, пожизненная пенсия — это, наверное, очень даже неплохо. Хотя сдаётся, будет она не той величины, чтобы сильно повлиять на благополучие дамы. Евдокия Путятична не на зарплату живёт. Может, званий с чинами её и лишили, но, как я понял, на семейном благополучии это не сильно сказалось.

И главное, сама семья её не бросила.

Бывает и такое.

— … и потому мы дождёмся выступления… — завершила речь великая княгиня.

А я мысленно застонал.

И опять задался вопросом: на хрена вот это всё надобно? Ну… княгиня, чай, не дура полная и не думает, что у нас нынешняя благодать на постоянной основе. Евдокия Путятична… вынуждена торговать мордою или точнее мордами, нашими, потому что правила у игры такие.

И та сторона их принимает.

И все-то принимают, затевая самодеятельность на коленке, чтобы вызвать притворные слёзы умиления. Матом орать охота.

Но молчим.

Идём в колонне, ибо чую затылком напряжённые взгляды наставников. Ну а дальше — представление. Во дворе старшаки сколотили некое подобие помоста, на котором и разыгрываются сценки, большею частью библейские.

Хотя…

Наше место — перед сценой, на жестких лавках. Благо, руководство вполне отдавало себе отчёт, что младших за пару дней в артистов не превратишь, а потому и не пыталось. Да и зрители для массовости нужны были. В общем, сидели.

В первом ряду — фрейлины.

Потом, на мягких креслах, Елена Ивановна и Евдокия Путятична, ну и ещё пару свитских дам, из числа наиболее приближённых. В третьем ряду — остальные.

Далее шёл ряд пустой, отделявший особу важную от нас, ну и собственно лавки.

И мы.

Метелька устроился рядом.

— Красивая, — вздохнул он, и гадать не след, о ком.

— Расскажи, — Савка шмыгнул носом. — А то я… только светится.

— Ярко?

— Ага…

— Мозырь сказал, что этими днями все на дно залегли. Как узнали, что в наших краях она, так прям и всё. Он сказал, лично руки повыдёргивает тому, кто шалить вздумает. А то же ж… не приведи Боже, — Метелька перекрестился. — В Таганроге, слыхал, кому-то из Романовых кошелек подрезали, когда тот на ярмарку попёрся… этим… когнитом.

— Инкогнито?

— Во-во… ему и подрезали. На лбу-то не написано, что государевой крови. Так такой шухер учинили, что прям жуть. А потом вывернули так, что это не вор честный, а этот… бомбист. Тогда весь город вычистили, три состава на каторгу пошло прямым рейсом.

Интересно.

Куда интересней сцены изгнания из Рая, в которой обряженного в хламиду старшака пытаются выставить Евой. И наши, глядя на это, изо всех сил стараются не ржать.

— Ну и Мозырь, конечно, ругался страсть… у него планы были.

Я думаю.

Народные гулянья. Веселье. Алкоголь, без которого веселья не бывает. Самое оно, чтоб карманы чистить.

— Но тут шкура своя дороже.

— Это тебе Мозырь сказал?

— Смеёшься? — Метелька даже повернулся ко мне. — Так… нашептали знакомые. Девок непотребных и тех по домам позапирали, чтоб не приведи боже не попались на глаза…

И снова перекрестился.

Там и добавил:

— Добрая она просто… страсть до чего добрая… всех жалеет. И прям чуется, что с них, с ангелов, Романовы и пошли…

— Чего? — этого я уже не понял.

— Того! Ну ты, Савка… хоть и барчук, но тупой. Разве ж не знаешь, что Романовы ж ангельской крови?

Вот это новость.

Я поглядел на Елену Ивановну.

Светится.

Ярко так светится. Солнышком. Ангельской крови…

— И в день, когда случилось непоправимое, — голос отца Афанасия загудел подобно колоколу. — И нарушились границы мира. И разверзлись врата чудовищные…

— А, это про Беду, — Метелька пихнул рукой в спину. — Мне Тоська, из старших, жаловался, что всю ночь адские бездны малевали. А Зоська орала, что они зазря хорошие простыни переводят. И батюшка наш тоже орал, что это для благого дела, а ей простыней каких-то на адские бездны жалко.

— Что за беда?

— Барчук… ты…

— У меня мозговая горячка была, — отвечаю за Савку, который сытый впал в какую-то престранную полудрёму. Надеюсь, что выпадет, потому что ну не дело это. — Так что мозги жарило.

— А… — потянул Метелька. — Тогда понятно… у нас в селе у одного тоже была. Батюшку соборовать звали. Ну и мой попёрся, а я с ним. Когда соборуют, то потом кормят хорошо.

Цинично.

Но вполне себе понятно.

— Так тот потом не помер, а поправился. Только дурачком стал. И лицо перекривило, и руку скрючило. У тебя там…

— Руку у меня не скрючило. Просто… иногда чего-то не помню.

— Бывает, — Метелька разом утратил интерес к проблеме. — А Беда… ну беда. Раньше, бают, дарников не было. И теней не было. И