Змеиное гнездо - Яна Лехчина

и Хортим не успел напасть во второй раз. От тяжести топора он утек, скользнув Фасольду за спину.

Воевода сплюнул.

– Ты будешь сражаться или убегать?

Лезвие топора едва не пропахало Хортиму живот – князь отпрыгнул назад. Чтобы ему не снесло голову, Хортим пригнулся и направил острие Фасольду в грудь. Меч взвился вперед, и прежде чем Хортима вновь ожгло и отбросило древком, он рассек рубаху Фасольда, оставив неглубокий продольный порез.

Воевода даже не поморщился.

– Ты мужчина, – осклабился он, – или полевая мышь? Что это за жалкие попытки цапнуть?

– Так. – Хортим выставил указательный палец свободной руки. – Следи за языком.

Ни один учебный бой не обходился без подобной ругани. Хортим знал, что и с его отцом Фасольд не всегда был сдержан, но уже не мог сносить гневливые смешки. Не из-за гордости или себялюбия – к таким манерам он давно привык. Из-за людей, которые могли их слышать и сделать вывод, что гуратский князь бесхребетен и слаб.

– Я пустил тебе кровь, – заметил Хортим, улыбнувшись. – Стареешь?

– Сосунок, – рыкнул Фасольд, зверея. И ринулся на него.

Топор пришелся ровно на выставленный меч, но воевода не сбавил мощи. Принялся давить Хортима оружием на оружие, точно хотел расщепить князя на части. Хортим напора не выдержал – ступни заскользили, колени подогнулись…

Лезвие воткнулось в землю, едва не обрубив волосы, слипшиеся от пота в черные вихры. Фасольд оперся на обух, поглядывая на воспитанника сверху вниз.

– Ты в кого такой чахлый уродился, а?

Звучало ворчливо и неласково, но вместе с тем – с какой-то горькой отеческой заботой.

– Старшие разобрали все дары, отмеренные для нашего поколения. – Хортим, не поднимаясь, вытер взмокшее лицо. – А я лишь подобрал сдержанность и рассудительность, которые не взяла Малика.

Фасольд то ли хохотнул, то ли хмыкнул, помогая ему встать.

– Задала бы она тебе, если бы услышала.

Отчего-то говорить о Малике с Фасольдом было не в пример легче, чем с Малгожатой Марильевной или ее сыновьями. Может, потому, что они справлялись с одной бедой и оба хотели спасти одну женщину.

– Ничего бы она мне не сделала, – отмахнулся Хортим, проворачивая в суставе напряженное плечо. – Она меня любила.

– Да ну. – Фасольд фыркнул в усы. Любви Малики он не знал, а вот ее нелюбовь обошлась ему слишком дорого – позором и изгнанием. – За что же?

– За то, что я ее брат.

– Спроси своего драконьего князя, он тебе многое расскажет про родственные узы.

– Мне нет дела до того, что произошло в его семье, – сказал Хортим, поднимая оброненный меч. – Это их дело, и я туда не полезу. Но свою семью я знаю хорошо.

Или знал.

– Мы с Маликой не слишком ладили. Она считала меня слабаком и трусом, а я ее – спесивой дурой, но она была единственной, кто заступился за меня, когда отец решил выслать меня из Гурат-града. Я придумывал, как обвести вокруг пальца ее нежеланных женихов, а теперь ввязался в войну, чтобы ее спасти. – Хортим пожал плечами. – В непростые времена ничто больше не имеет значения. Мы – Горбовичи, а моя семья…

– …тот еще гадючий клубок, – отозвался Фасольд невесело. – И все вы друг друга стоите. Разве что Кифа был мягче и добрее. Чего удивляешься? Ты его хитрее стократ. И злее, потому что натерпелся всякого. Накопил в себе желчи и боли – что, думаешь, я не вижу? Не понимаю, что ты больше не тихий сынок Кивра, любивший уединение и книги?

Хортим помнил старшего брата на славу сложенным, улыбчивым, приветливым. Он брал маленького Хортима к себе в седло, сплавлялся с ним на лодочке по Ихлас, знакомил его со своими веселыми друзьями. Когда он упражнялся с копьем или гарцевал на гнедом коне, Хортим чувствовал прилив небывалой гордости. Кифу любили вельможи и слуги, его уважал отец и боготворила Малика. Кифу убил ханский сын, а Хортим остался, и в марте ему исполнилось двадцать лет – возраст, до которого брат не дожил. Кифа был достойным наследником княжеского престола, изумрудом и золотом, справедливостью и молодецкой удалью.

Хортим стал жгучей травой, что пригибалась, лишь бы не сломало ветром. Стал ручьем, просачивающимся сквозь залежи камней, и хищником, кажущимся безобидным.

– Отец ваш покойный, – продолжал Фасольд, – и вовсе отдельная песня. Нрав такой крутой, что не подберешься. Сколько лет я ему служил? Двадцать? Считал его ближайшим другом и лучшим из господ. Сражался с ним плечом к плечу, собой прикрывал, да и сам не раз спасался благодаря ему. Делил с ним хлеб, слушал его тайны, убивал ему неугодных. А что в итоге? Он прогнал меня, как пса.

– Ты хорошо знал отца, – напомнил Хортим, обводя взглядом двор, – они с Фасольдом отошли ближе к терему. – Ты знал его вспыльчивость и гордость. И все же позарился на запретное. На принадлежность к роду, честью которого он дорожил.

– А что, – Фасольд нахмурил брови – голос стал вызывающим, – нашелся бы кто-то, кто сделал для вашего рода больше, чем я? Это я твоего отца на себе из битв выносил. Это я учил Кифу держать меч и вести людей в бой. Это я приглядываю за тобой сейчас. Пускай бы того не ценила другая гадюка в вашем клубке, твоя надменная сестра, отказавшая моим сватам. Но Кивр! С чего он решил, что я пятнаю честь вашего рода, если бы без меня вашего рода не было?

С тех пор прошло без малого пять лет, но обида, похоже, даже не думала притупляться. Хортим перехватил меч и беспомощно развел руками.

– С того, что ты старый разбойник, а Малика – княжна Гурат-града.

Фасольд закинул топор на плечо.

– Уже и Гурат-града нет, – сказал запальчиво. – А я есть.

Хортиму слова не понравились, и он пожалел, что не умеет надменно приподнимать бровь, как Малика.

– Самое главное, – заметил он, – есть Сармат-змей. И он украл мою сестру.

Он выделил это голосом, чтобы не осталось никаких сомнений. Неважно, чьей Малика Горбовна была возлюбленной, невестой или женой – перво-наперво она его семья, она – княжья кровь, семя Гурат-града, потомок древнего рода. Хортим уже собрался говорить про освобождение Малики, но слова застряли в горле: он даже не знал, жива ли она.

– И я хочу, чтобы Сармат заплатил за это. За это и многое другое.

Посмотрел на Фасольда – тот пристально его изучал.

– А потом мы придумаем, что делать с остальным.

Когда солнце замрет III

Хортим почти не знал своей матери – был слишком мал, когда все случилось. Помнил лишь, что у нее медовые, как у Малики, волосы. Что она одевалась