Мастера и шедевры. Том 3 - Игорь Долгополов

Шла весна.

Ренуар говорил:

«Нужно бродить и мечтать. Работаешь больше всего тогда, когда ничего не делаешь. Прежде чем разжечь печь, надо положить в нее дров».

Чтобы сразу отвести все сомнения в том, что великий французский живописец проповедует праздность (а есть у нас такие строгие читатели), позволю себе продолжить цитирование Ренуара:

«Загвоздка в том, что едва художник узнает, что он гений, он пропал! Спасение в том, чтобы работать, как рабочий, и не зазнаваться».

Читая эти мысли художника, ощущаешь весь галльский юмор мастера.

Ведь кто, как не Ренуар, проживший долгу ю-долгую и не самую легкую жизнь, многое повидал, и на его глазах не раз восходили фальшивые светила и блистали бенгальские огни пустоцветов, и он-то знал цену славы таких мастеров, как Мане, Дега или Сезанн.

Залогом побед этих мастеров был — труд, труд, труд!

Замоскворечье… Июль 1976 года. Прошумел летний дождь…

Мы шли с Юрием Ивановичем Пименовым по улице, на которой он родился. В синих лужах плыли розовые рваные облака, и опрокинулись маковки куполов церкви Ивана Воина, где по обычаю нарекли новорожденного Георгием.

Портрет Татьяны Пименовой.

Это было очень, очень давно.

— Вот этот клен, — сказал живописец и показал на огромное дерево, — я посадил мальчишкой.

Зеленое кружево ветвей бросало веселые сиреневые тени на мокрый асфальт. Порыв ветра тряхнул ветку «пименовского» клена, и нас обрызгало теплой июльской капелью.

Солнце пробилось через тучку, засверкала умытая старая Москва — маленькие особняки со смешными пузатыми колоннами, старинные серые доходные жилые дома с открытыми окнами.

В голубых стеклах скользили бегущие облака и отражался большой мир нашего города, такого знакомого, таинственного, родного и порою сурового. Мы вышли на мост.

Широкое московское раздолье раскрыло свои теплые, еще влажные от дождя ладони.

Дымка окутала дали, там шел ливень. Удивительная юная свежесть красок веселила, радовала душу.

— Люблю дождь, — сказал Пименов, — недаром в народе верят, что в дождь хорошо уезжать и приезжать. А ведь мы всегда в пути.

Луч солнца зажег золото кремлевских храмов и рассыпался по ряби реки. Вот этой дорогой, дальше по Волхонке, Моховой Юрий Пименов еще парнишкой ходил много лет сперва на работу, а потом на Мясницкую во Вхутемас.

— Юность! Хорошее это время. Все, кажется, тебе улыбается, хотя было голодно и холодно.

Да разве молодого человека могут серьезно пугать подобные неудобства! Мы решали тогда, в двадцатые годы, дела в искусстве только мирового масштаба. Например, нужен ли Тициан или Боттичелли.

Мастер улыбнулся.

— Теперь как-то пронзительно ясно, — продолжал Юрий Иванович, — сколько святых дорогих часов мы ухлопали тогда, в общем, на пустые, как теперь понятно, споры.

Однако я вспоминаю о той поре, как о большом счастье в моей судьбе.

Ведь заряд энергии, непреклонную чистую веру в правду нашей жизни, полученные тогда, не смогли сломить ни годы, ни болезни, ни неудачи.

Афиша к выставке «Борисов-Мусатов»

А они были.

Я пристальней вгляделся в лицо художника.

Глубокие складки избороздили высокий лоб, лучистые морщинки залегли у прозрачных, светлых, зорких и добрых глаз. Жесткие, сильно тронутые сединой волосы, мягкий рисунок губ.

Вскинутые надбровья и удивительный по детской, скорее юношеской, искристости взор. Взгляд человека, навсегда поразившегося прелестью жизни.

Мы бредем с Юрием Ивановичем не торопясь, шагом людей, которых именуют попросту зеваками.

Мимо летели, обгоняя и иногда подталкивая нас, спешащие куда-то молодые пары — длинноволосые и стриженые, в «мини» и «макси».

Навстречу шли москвичи, торопливо и озабоченно, не глядя вокруг. А в природе творилось истинное диво.

Вечерело.

Над ушедшими ближе к горизонту сизыми тучами, в самом зените, над городом, прямо за старым кружевным зданием главной библиотеки страны встала и перекинулась через все небо дуга неземной красоты, влажно посверкивая чистыми тонами спектра.

И тут же на мокрый асфальт улицы упала вторая радуга и разбилась, как в черном зеркале.

Люди возвращались с работы.

Многие — юноши и девушки — были очень заняты друг другом.

Пименов вынул маленький альбом и, пршцурясь, начертал быстро дома, машины, людей… и радугу.

Я увидел радость в его светлых глазах.

Он любил, очень любил Москву, своих земляков-москвичей… Его иногда вдруг толкали, куда-то спеша, прохожие, а он стоял, улыбаясь, как мальчишка, записывая еще один миг бытия, волшебного и неповторимого.

Никогда не забуду, как однажды я постучал в двери мастерской на Масловке и меня встретил сероглазый, седеющий, молодой Пименов. Веселый и озорной. Какой-то весь взъерошенный. На полу у мольберта стояли «Негритянки в березовой роще».

… Утро. Березовая роща.

Портрет Н. К. Пименовой, жены художника.

«Русский Парфенон» с белыми тонкими колоннами стволов.

Тишина, напоенная медовым ароматом трав и цветов.

Поют птицы.

И вот среди этого храма природы Руси — две негритянки, молодые, стройные, с удивительными чеканными силуэтами, с гордой статью и раскованностью, которая приходит вместе с уверенностью, что ты свободен.

Одна из девушек остановилась и замерла, похожая по своей грации на юную античную богиню. Она чутко прислушивается к музыкальной тишине березовой рощи. Ее подруга собирает букет цветов.

Несложный мотив. Но какова же глубина, какова планетар-ность его звучания!

Особо хочется отметить несравненную чистоту и целомудренность решения этого сюжета, присущие всему творчеству автора.

Что Юрий Иванович Пименов, умнейший и интеллигентнейший человек, читавший наизусть Тютчева, Блока, Аполлинера, сам один из немногих живых классиков нашего искусства, — я знал.

Но я ведал его лишь как создателя великолепных сюит, посвященных либо Москве, либо театру, либо «жизни вещей», либо зарубежным поездкам.

Этот холст был для меня неожиданностью. Находкой.

Бездонной по своей человеческой наполненности, гуманизму, свойственному москвичам, — народу доброму, терпимому и терпеливому.

И еще одно качество отличало это произведение, впрочем, как и многие другие картины мастера, — изысканная, отточенная, остроумная пластика решения, полная глубокого раздумья и мечты.

Как-то невольно я вспомнил возраст художника, немеркнущую свежесть, юность его новых полотен. А ведь их было расставлено у стен буквально десятки.

Новых. В светлых простых деревянных рамах…

Великолепные эскизы, сделанные по просьбе Сергея Апол-линариевича Герасимова к фильму по роману Стендаля «Красное и черное», ослепительные по художественности, таинственные, полные магии сочетания серых, жемчужно-белых и алых цветов. Причем манера исполнения эскизов станковая, словом, маленькие картины невиданного, вытянутого, широкого формата.

Вот один из эскизов к фильму.

Ночь. Вьется звездный полог. Мчатся во мраке вороные кони, управляемые черным кучером в черном цилиндре. Упряжка ярится, она догоняет уходящий от нас за край холста экипаж.

К освещенному лампионами подъезду подходят изысканные светские пары — женщины в длинных вечерних декольтированных платьях и мужчины во фраках.

И соединение ритма бешено мчащихся карет со степенно шествующими на прием фигурами создает неповторимое, особое состояние тревоги, какого-то странно неотвратимого, рокового действия.

— Художнику, — говорил Пименов, — можно простить ошибки и неудачи, но нельзя и не нужно прощать внутренний холод, безразличие к душе своего дела, бесцельность.

Искусством должны заниматься люди со страстной и чистой совестью.

Всякие коммерческие, карьеристские задачи никогда не были и не будут действительными заботами творчества.

Особенно страшно равнодушие, рождающее серость.

И это не только красивые слова.

Это — психология Пименова, смысл его художнической судьбы.

Однажды он прочел мне отрывок из Блока:

«Писатель — растение многолетнее. Как у ириса или у лилии росту стеблей и листьев сопутствует периодическое развитие корневых клубней, так душа писателя расширяется и развивается периодами, а творения его — только внешние результаты подземного роста души».

Думается, в блоковских строках — разгадка молодости и долголетия пименовского таланта, который с годами только набирал силу и остроту.

Таких художников очень немного, ибо душа истинного живописца как бы движет кистью, и если стареет душа — быстро дряхлеет палитра, немощным становится колорит.