Звезды падучей пламень - Алексей Зверев

Было в этом много самоотверженности, было и много романтики, иногда почти ребяческой; вступление в венту обставлялось как мистический ритуал, произносились заклятья, существовали особые знаки и символы причастности к братству. Карбонариев не смущало, что любой прохожий осведомлен о том, для чего облачен в белую пуховую шляпу встретившийся ему жарким полднем человек. Австрийской жандармерии эта неумелая конспирация сильно облегчала задачу.

И тем не менее движение росло, объединяя всех патриотов, находя сочувствие повсюду в Европе. Вспомним Пушкина:

Тряслися грозно Пиренеи,Волкан Неаполя пылал,Безрукий князь друзьям МорейИз Кишинева уж мигал.

В июле 1820 года восстал Неаполь; король Фердинанд I принужден был капитулировать, согласился– на конституцию. Но тут же он ее предал, обратившись за помощью к своим венским покровителям. Австрийские полки расправились с бунтовщиками, не сумевшими оказать достойного сопротивления. Год спустя все это повторилось в Пьемонте.

Байрон переживал такие неудачи тяжело, болезненно. С карбонариями он был связан самыми непосредственными узами, их дело считал своим. Странички итальянских дневников не оставляют сомнений в том, какая идея была для него направляющей: поэт мечтает о революции и с горечью, с раздражением говорит о неумелости и непоследовательности своих товарищей по венте. «Они хотят поднять здесь восстание и почтить меня приглашением участвовать. Что ж, я не отступлю, хотя не вижу в них достаточной силы и решимости», – равеннский дневник зимы 1821 года. А несколько дней спустя еще одна запись: «Времена королей быстро близятся к концу. Кровь будет литься как вода, а слезы – как туман, но в конце концов народы победят… Я не доживу до этих времен, но я их предвижу».

Ни в предвидении, ни в уверенности, что его последний час недалек, Байрон не ошибся. Троны зашатались в 1830 году, когда его уже не было на свете. Италия пройдет через две революции и две войны за независимость, не принесшие побед; цели, которых добивались карбонарии, будут достигнуты только через полвека. Карбонарские заговоры были обречены на крах, и Байрон видел это. Но какой же романтик, какой мечтатель о свободе, если мечты и романтика неподдельны, остановится, занявшись практическими расчетами!

Он принял борьбу карбонариев как свой долг – с категоричностью, отчасти даже пугавшей новых его друзей. А в его поэзии, перекрывая все иные ноты, вновь прозвучала клятва верности старому знамени – потрепанному в наполеоновскую эпоху со всеми превращениями, каким подверглась святая идея, уже не раз обманывавшему, но по-прежнему единственному:

И все-таки твой дух, Свобода, жив,Твой стяг под ветром плещет непокорно,И даже бури грохот заглушив,Пускай, хрипя, гремит твоя валторна.Ты мощный дуб, дающий лист упорно, —Он топором надрублен, но цветет.И Вольностью посеянные зернаЛелеет Север, и настанет год,Когда они дадут уже не горький плод.

Так заканчивал Байрон «Чайльд-Гарольда», который столько лет был его спутником, а теперь наполнился содержанием, иной раз заставляющим совсем позабыть героя и его тоску. Достаточно оказалось первых, еще робких веяний издалека надвигающейся грозы, и душа Байрона встрепенулась, откликаясь вернувшейся надежде. Италия – страна минувшего, где «только память пролагает след», – становилась для него символом будущего. Свободного будущего.

И была еще одна причина, побудившая поэта назвать эту страну истинной своей родиной.

В апреле 1819 года произошла его встреча с графиней Терезой Гвичьоли.

Молоденькую девушку с прекрасными пепельными волосами под жемчужной диадемой вводят в зал равеннского палаццо, открываемый лишь по торжественным случаям.

Терезе, графине Гамба, недавно исполнилось восемнадцать лет. В зале ее ждет пожилой господин, поигрывающий лорнетом, – у него неважное зрение, да и на свечи поскупились. Говорят, кавалер Алессандро Гвичьоли богатейший человек. Она его никогда не видела, он ее – тоже. Переговоры, как полагается, велись с родителями.

Графу по сердцу ее бледность, ее испуганный взгляд из-под опущенных, словно мраморных век. В таких делах он большой знаток, ведь женится уже третий раз, а об амурных его шалостях толкуют по всем салонам Романьи. Прежде чем составить брачный контракт, надо уверить партнеров, что не так уж он и заинтересован. А в контракте все должно быть хорошо продумано. Достаточно он познакомился с судами. По сей день шепчутся, что слишком неожиданно скончался синьор, с которым у них была долгая земельная тяжба, и вызывает подозрение щедрость к нему в завещании графини Плацидии, скучавшей в глухой деревне, поскольку супруг предпочел ей хорошеньких горничных.

Он встречает Терезу изысканным поклоном и просит подойти поближе к окну. Она напоминает девушек из предместья Равенны, с которыми четверть века назад графу – дух времени! – доводилось плясать вокруг Дерева свободы, нацепив республиканский бант. Вернувшись домой, он тогда записывал в секретный дневничок: «Теперь вот так – либо знайся с канальями, либо они снесут тебе голову. Лучше первое».

За ним тянется нелестная слава проходимца, скопидома и развратника. Родителям Терезы об этом, конечно, известно. Тем не менее они сами добивались расположения дважды овдовевшего жуира. Он богат и носит имя, славное в итальянской истории. Иного для счастья дочери не требуется.

Ни ретроградами, ни рабами корысти родители ее не были. Но они оставались людьми своего времени, твердо державшимися его понятий по части семейного устройства. Дом Гамба как раз считался просвещенным и независимым – отец, братья, кузены принадлежали к различным вентам, за столом поднимались тосты в честь грядущей свободной Италии и произносились пламенные речи, усердно конспектируемые австрийским осведомителем. Просто между политикой и бытовыми отношениями эти добрые патриоты не усматривали решительно никакой связи.

Сыграли свадьбу, и для Терезы началась жизнь, какой обречены были жить едва ли не все дамы ее круга. Граф наслаждался иллюзией возвращенной молодости, интриговал против давних недругов и пересчитывал крестьянские подати. Объезжая свои владения, он всегда сворачивал за милю-другую до последнего поля: убедиться, что и его земля где-то кончается, было бы слишком тяжело.

Зиму провели в Венеции. Алессандро обожал здешнюю оперу, а более всего – балетные интермедии, исполняемые воспитанницами театральной школы. За спектаклями следовали ужин и прогулка в гондоле; Тереза заполняла вечера чтением, а иногда ездила к графине Бенцони, своей единственной приятельнице.