Концессия - Павел Далецкий

— Водку запретили! — подал голос Посевин.

— Водку запретили, — пожал плечами Борейчук, — хотя без нее людям на такой работе не выжить.

— Мысли у вас нездоровые, — заметил Береза. — Я думаю, что рабочие ничего не считают. Это вы сами все считаете.

— Как хотите, — пробормотал Борейчук и побагровел.

— Вот, товарищ Павалыч, согласны вы с Борейчуком?

Павалыч был не только первый русский каракурибан.

Он был делегатом на первом съезде Советов в Петропавловске. Туда съехались камчадалы, чукчи, коряки, эскимосы, ламуты, алеуты и русские. Там он сидел и слушал, затаив дыхание, что говорили ораторы, и говорил сам. Он говорил о торговле, школах, врачах. Ничего этого не было, а теперь есть. Теперь его собственный сын учится во Владивостоке в водном техникуме и будет на Камчатку водить корабли.

Он слушал о том, сколько будет открыто школ, больниц, сколько приедет учителей, сколько экспедиций для того, чтобы узнать богатства земли.

Из Петропавловска он уехал с книгами, которые ему хотелось прочесть. И по вечерам он сидел над ними и медленно, слово за словом, преодолевал их, точно восходил на высокие горы. Многому ему хотелось выучиться и других выучить, начиная с уменья по-новому расставлять в словах «ц» и «ч» и кончая сложными науками, напечатанными в толстых книгах.

— Борейчук все врет! — сказал он. — Я не пускал бы таких на Камчатку.

К эстакаде длинными шагами подходил Шумилов. Он давно заметил, что работа стоит, драгоценное время пропадает.

— В чем дело, товарищи, почему заминка?

— Разговорчиками занимаются, — вздохнул Борейчук, — как же без митинга!..

— Товарищи, — укоризненно сказал Шумилов, — пожалуйста, только не в рабочее время!..

Он укоризненно смотрел на Березу и Гончаренко.

Гончаренко уже готовился ответить, что нельзя не говорить в такой обстановке и что утерянное время впоследствии вернется сторицей, но Береза выразительно толкнул его под руку.

— Каждую минуту может пойти рыба, — говорил заведующий, — и промысел останется недостроенным.

— Люди обижаются, когда высказываешь свои мысли, — пробормотал Борейчук, поправляя воображаемое пенснэ.

— Ну, давайте, давайте, товарищи!

Шумилов подошел к тяжелым столбам, валявшимся у вырытых ям, нагнулся и приподнял один.

— Ну, давайте, давайте!..

Стенгазету клеили в столовой на крайнем столе.

Савельев писал восьмую рабкоровскую заметку и подписывал ее восьмым псевдонимом. Зейд цветными карандашами изображала Борейчука, ищущего свое пенснэ. Гончаренко клеил передовую.

Стенгазета выходила приличная: три карикатуры, передовица о кадрах, статья Березы, ставившая основные вопросы советского рыболовства, Шумилова — о рационализации рыбного хозяйства и юмористические заметки о тоскующих по водке и водочному веселью.

Газета не хуже других. Ее рассматривали и читали после ужина. Савельев сидел неподалеку и наблюдал.

Читают кто тихо, кто громко. На весь барак разносится голос Павалыча. Передовица на него действует, и ему самому хочется высказать свои мысли:

— Учение, учение!.. — говорит каракурибан. — Нужно нам уметь не только ловить, но и разводить рыбу... Один год — улов, другой — недолов... А что мы делаем на Камчатке с рыбой? В каждой деревне балаганы с няркой. Какая рыба! Золото-рыба! А сколько пропадает: сгниет, склюют птицы, сожрут псы! От вони к деревне подойти нельзя.

Савельев не выдержал в своем наблюдательном отдалении. Стенная газета порождала живую... Отлично.

— Павалыч, сказал он, подходя, — правильно высказывается. Немножко заботливости к рыбе — и сколько будет пользы!.. Рыба идет через пороги... Жалко смотреть, как она идет через пороги... Бьет ее водой о камень до того, что мясо летит клочьями, как под ножом. А когда по отмелям, по-суху перебирается? Сколько ее дохнет в мелкой воде! Мы ходим — гребем ее, медведи ходят — гребут, собаки ходят — жрут до того, что животы по земле возят... А помочь рыбе, сберечь ее для нереста проще простого: подорвать на нерестовых речках скалы, прорыть канальцы, и миллионы рыб появятся на свет в наших речках. Правда это или неправда? Хорошие мы хозяева или дрянь-хозяева? Дрянь-хозяева, прав Павалыч. Если мы хотим недурно жить сами и своим детям оставить не пустыню, надо учиться ставить хозяйство по-научному.

— Учение учением, а зачем гадости рисовать? — спросил дрожащий от негодования голос.

Это был голос Борейчука, только сейчас рассмотревшего свое собственное изображение.

— Вы это про что, товарищ Борейчук?

— Я это про то, товарищ редактор!

Палец потянулся к карикатуре и помимо воли взволнованного бухгалтера развернул по дороге к носу.

— Ох-хо-хо! — грохнуло в бараке.

— Караул! Держи нос! Товарищи, убег нос Борейчука!

— Сволочи! — рявкнул бухгалтер. — Вот ваше образование — травля образованных людей. Дали вам бумагу, карандаши... Сволочи, молокососы! Для этого разве дали?

Он рысью побежал к дверям.

— Вполне сурьезный рыбак, — заметил Фролов, только что сменившийся с неводов.

— Какой он рыбак! Как я — австралиец.

— Рыбак не хуже тебя, — заметил Посевин и тоже направился к выходу.

Вечером в бараке Борейчук и Посевин уговаривали рыбаков не ходить на открытие курсов.

— Чего ты там не видел? — спрашивал Борейчук у Дождева, положившего свою черную голову на перила койки, и в его лице обращаясь ко всем отдыхающим товарищам. — Человек ты умный. Мысли всегда высказываешь, так сказать, не лишенные... А теперь смотрю, стал собираться, гребешок достал, зеркальце из сапога вытащил...

Дождев хмурился, молчал, но про себя думал, что пойдет обязательно, потому что будет там оркестр гребенок, пляска и пение.

— Неправильно все это, неправильно, — горячился Борейчук, — набросятся на одного и начнут травить. В конце концов, боишься высказываться... Я-то, впрочем, не боюсь... Я в правду комом грязи не кину. Впрочем, как хочешь. Хочешь — иди. Ты ведь присутствовал сегодня при том, как я им правду резал в глаза? Если хочешь, иди.

Он лег на постель, не снимая сапог, закинул руки за голову и стал смотреть в стену барака.

К тому времени, когда столовая засветилась во тьме белыми полосами окон, щелей и дверей, барак опустел. Остались двое — бухгалтер и Посевин.

— Как же — опера, симфонический оркестр! Гребенками будут просвещать рабочего! — цедил сквозь зубы Борейчук. — Водку запретил. Есть у тебя еще, Посевин?

— Последний, — спустя минуту отозвался Посевин.

— Последний? Ну, так давай его.

В пустом бараке они сидели вдвоем и пили разведенный спирт.

— Ты откуда, Посевин? — спрашивал размякавший Борейчук. Водка сразу примирила его с жизнью.

— Урожденный в Новосибирске, — густил Посевин, с каждым глотком все сильнее ощущавший тоску: банчок — последний, и страшный водочный голод будет удовлетворен только наполовину. — Урожденный в Новосибирске, жена, дети, свиньи...

— А ремесло твое?

— Продавцом работал. Я что хочешь, братец, продам.

Он сделал длинный горячий глоток и нахмурился:

— По Камчатке ходил?

— Был кое-где. А ты как, Посевин, Камчаткой доволен?

Посевин щелкнул по банчку. Банчок откликнулся звонко и весело: «Всего, мол, граждане хорошие, выполоскали, вылюлюкали. Рад стараться!»

— Доволен, спрашиваю, Камчаткой?

— Камчаткой? — Посевин потер лохматые клочковатые брони. — Золото на Камчатке есть, вот что.

Мрачно, искоса взглянул на бухгалтера, точно тот вслед за этим открытием должен был броситься на него и, приставив нож к горлу, спросить: где золото?

Но товарищ отнесся к золоту спокойно. Он держал двумя руками кружку и рассматривал дно: один или два глотка? Нет, пожалуй, хороший — один.

— А ты что, все по рыбе? — успокоившись спросил Посевин.

— Раньше рыба была прибыльна...

Над опустевшим банчком пьяницы сидели и думали о сокровищах.

— Ты понимаешь, — шептал Посевин, чувствуя нарастание страшной животной тоски. — Ты понимаешь, ведь лежит оно там живое, а я здесь кишки из рыб деру. Взять не могу... Собак надо, юколы надо... Денег надо, а он по шестьдесят рублей в месяц рыбаку платит.

— По шестьдесят рублей, — бормотал бухгалтер. — Если считать, что ты всю свою жизнь будешь рыбаком, тогда по шестьдесят рублей, может, и ничего. Но ведь ты приехал на сезон, тебе надо положить в карман куш и уехать, и пропади она пропадом, Камчатка... А тут по шестьдесят рублей! Какая женщина будет жить с тобой за шестьдесят рублей? А это ведь женщина и какая женщина! В океан бросается, точно в ванну. Амазонка! Слыхал ты об амазонках, Посевин?

— Ты о ком?

— Имя ее Зейд... Высокая. Я люблю высоких.

— Бабы, братец ты мой, чепуха. Что бабы — золото надо!

Вечером было открытие курсов, а ночью пошла кета.